Вахтанга. Раненный в бою, он лежал в госпитале, выздоровел и получил разрешение съездить домой на побывку.
Это был праздник для всех соседей. Тотчас же сбежались отовсюду люди, тетушка Маико устроила на радостях угощение. Щеки у вырвавшегося из когтей войны солдата горели от поцелуев…
На душе у Маико точно рассвело после долгой ночи, заиндевелое сердце ее оттаяло… Лицо озарилось сиянием — взошло, наконец, для нее солнышко!
— Ну-ка, покажись! Еще, еще! Дай наглядеться на тебя, взор мой услади! — И тетушка Маико без конца кружила около сына, то смеясь, то плача…
Вахтанг был совсем не тот, что прежде. Он разучился улыбаться, лицо у него стало суровое, казалось, он не с нами, а где-то далеко отсюда. Говорил он сбивчиво:
— В орудийном пламени мне ничего не было видно… Снаряды выли, точно роженица в муках… Грохот был такой, что я ничего не слышал… Как только не оглох?
— А я-то решил, что хлеб-соль уж больше не для меня… Неужели я опять сижу за столом?
— Бывало, проглотим кашу второпях и скажем: тот не человек и не грузин, кто, вернувшись домой, если выпадет ему такое счастье, не помянет с чаркой в руках погибших на войне! Многие отчаивались: доведется ли нам когда-нибудь вернуться в свою страну, отведать нашего вина? А я говорил: ворочусь, как же иначе? И вина вдоволь выпью! Ну, вот я и дома!
Вахтанг поднял закопченную глиняную чашку и в первую голову вспомнил оставшихся на поле битвы: «За тех, кто кровь свою пролил, чтобы сохранить нам эту небогатую хлеб-соль».
Женщины, сбившись в кучку, вытирали слезы… спрашивали:
— Как ты уцелел?
— Ускользнул от смерти! Святой Георгий подсадил меня к себе на коня и умчал оттуда прочь. А больше ничего не помню! — говорил Вахтанг.
Тетушка Маико крестилась, возносила хвалу святому Георгию, поминала лик господен… И натягивала старенькую шаль на худые плечи, зябко куталась…
— Говори еще! Как там все было, на поле битвы? — просили Вахтанга; и он рассказывал негромко, спокойно, — словно человек, вспоминающий поутру свои, ночные видения.
— Поле битвы!.. Счастье ваше, что вы не видели его. День, солнце на небе, а мы все время в сумраке: от разрывов, от дыма орудийного, мгла кругом. Кровь льется рекой. Грех какой! Что они творят, эти цари-государи, будь они прокляты!
Женщины вздрогнули — странными показались им эти смелые слова.
— Да, Сандалу разорвало снарядом — сошел в могилу так, что ничья слеза на грудь ему не упала…
— Вырыли огромную яму посреди поля и всех, кто воевал на этом месте, схоронили в братской могиле. И останки бедняги Сандалы зарыли вместе с тысячами других.
Женщины оплакивали гибель молодого соседского парня, причитали негромко, выли вполголоса, царапали себе грудь, били себя в голову…
— Никогда еще не горел мир в таком адском пламени! — твердили женщины.
— Что ж он такое, этот мгновенный мир? Дым, ничто! — добавил кто-то.
— Когда тебе на войну возвращаться? — спросили Вахтанга, после того как наговорились всласть.
— Нет, нет! Живой, по своей воле я туда не поеду! — вскричал Вахтанг в волнении. — Уйду в леса — не все ли равно, дикие звери меня разорвут или бомба на войне? Пусть хоть родная земля грудь мне засыплет…
— Не отпущу, даже если сам царь явится за тобой! — обняла, закрыла его собой тетушка Маико, и лицо ее выражало страх, тоску и материнскую нежность.
— Не поедет, не позволю! — решительно заявила она, подняв руку, но потом вдруг уронила ее без сил, пронзенная внезапной печалью:
— Эх, сколько их там, под пулями, таких, как мой сын? Разве все они не такие же мои дети? Вот что разрывает мне сердце! — заключила она, помолчав: — Что ж, пусть мой Вахтанг и останется дома, разве миру от этого станет легче?
Соседи, да и сам Вахтанг смущенно глядели на тетушку Маико, поникшую, обуреваемую черными мыслями, точно окутанную вьюжной ночью, непроглядным ненастьем. И нигде не видно было просвета…
Прошло время. Вахтанга снова увезли на фронт — пришлось подчиниться. И мать с сыном покорились…
Что же еще оставалось несчастной матери? Только ждать, тревожиться, цепляться за надежду. И она жила — нет, не жила, а существовала кое-как между жизнью и смертью, в вечной неизвестности и тревоге.
Пролились новые моря крови, погибли тысячи и тысячи людей. Вахтанг попал в плен и уже не вернулся — видно, погиб где-то в дальних краях, на чужбине…
А тетушка Маико все так же трудилась, хлопотала на пасеке и на огороде, вела дом, управлялась с хозяйством — в вечной маете, с натруженными руками, с капельками пота на лбу, с пылающим лицом… трудилась и незаметно таяла. Солнечный луч уже не радовал ее, она больше не ухаживала за цветами. Замкнула свое сердце тетушка Маико, ушла в себя, мир внушал ей страх и недоверие, жизнь представлялась обманом. Так она и ходила с тех пор до конца своих дней в черном и никогда уже не надевала кружевного лечаки с цветочками: вся земля, вся природа казались ей охваченными горем.
Она ведь понимала язык природы, постигала все ее тайны! И теперь, когда небо хмурилось и накрапывал дождик, тетушка Маико говорила с сожалением:
— Разве не слышите — как плачут отцы по убитым сыновьям?
А когда с гор наползали туманы и стлались по земле, тетушка Маико вздыхала и качала головой:
— Знаешь, откуда встали эти туманы? От слез материнских, от плача вдов и сирот!
Снова и снова захлестывал май землю весенним благоуханием, но для Маико мир был отныне окутан копотью и дымом… Ни к чему не лежала ее душа — только в пору кормления птиц она выставляла пернатым кашку, размазанную по щепкам. Этим и ограничивались теперь ее беседы с птахами.
Блещет бирюзовое небо. Дерево окутывается сиянием, перекатывается волнами в поле трава, ветерок приплясывает в метелках тростника, осины серебристо шелестят, сладко пахнут липы, журчит и плещет вода в речном рукаве, хрустальный водоскат рассыпается алмазной пылью. Дух жизненный встает во всей своей непобедимой силе, жизнь поет! А тетушка Маико замкнула свою душу, точно вдруг ослепла, и стали незримы для нее солнечный мир, голубой небесный простор, шелковая мурава, горы, долы, сады… Точно ничего больше не говорят ей тучные поля, шатры дремучих лесов, зеленые купола гор, цветенье виноградных лоз, все это веселое, яркое, пестрое буйство листьев и лепестков, сверканье утренней росы — и это сладкогласие, гомон пернатых, желанная песнь природы…
Что сделалось с нею? Точно задули пламя — погасили ее светлый дух! Даже в первые дни своего вдовства она столько не горевала! Любой отголосок войны — известие о чьей-нибудь гибели —
