свою роль – не переиграл ее ни в какую сторону. Всё было в меру.
Докторантура давала право провести до двух лет в Стекловском институте, но… за счет университета, где работает докторант, то есть за счет Ростова. По закону, мне сохранялась доцентская зарплата и я полностью освобождался от педагогической нагрузки. Но в моем университете ситуация была очень тяжелая: курс гидродинамики читать было физически некому. И вести дипломников тоже. Поэтому был найден своеобразный компромисс. Университет, сиречь ректор, профессор Белозеров, меня отпускал в докторантуру, но одну неделю в месяц я должен был проводить в Ростове. За эту неделю я прочитывал четыре-пять лекций, работал с дипломниками и уезжал в Москву.
Моим научным консультантом в докторантуре согласился стать академик Леонид Иванович Седов. Меня это вполне устраивало. Я и раньше ходил на его семинары. Мне импонировала четкость мысли Седова, известная приземленность в постановках задач и анализа. В своем отношении к теоретическим исследованиям он мне чем-то напоминал Д. А. Вентцеля. По отношению к теоретическим работам, правда, не к собственным, у него проскакивала некоторая ирония. Однажды, после одного из моих докладов, свое отношение к нему он резюмировал так: «Для высокой науки чересчур много предположений, а для настоящего дела – чересчур сложно». Это было справедливо, работа так и осталась неопубликованной. Всю жизнь я старался придерживаться именно этого принципа, но не всегда получалось.
Но меня всегда настораживал известный снобизм Леонида Ивановича.
Однажды я встретил его в троллейбусе, когда ехал в ЦИАМ, где Седов имел лабораторию. Он почему-то смутился и начал, к моему удивлению, оправдываться и объяснять, что за ним, мол, вовремя не прислали автомобиль, и вот он вынужден ехать городским транспортом. Он тогда был еще молодым, сильным человеком. Ему было еще далеко до пятидесяти, и подобное объяснение, да еще малознакомому человеку, мне показалось странным. И я почувствовал себя неловко.
Одним словом, я держался с Седовым настороженно, и друзьями мы с ним не стали, хотя и могли бы ими сделаться, так как в очень многом, особенно в оценках работ, наши взгляды были практически тождественны.
В докторантуре я пробыл недолго, поскольку все основные результаты были уже получены. Мне оставалось только подготовить к публикации несколько статей и написать текст диссертации.
В заключение один забавный штрих. В тот год на одну «лишнюю» доцентскую зарплату, которую я получил в качестве премии в университете, я купил немецкую пишущую машинку «Эрика» и первый цивильный костюм. Как изменилась за эти годы жизнь: того, что я получаю как действительный член Российской академии наук, вряд ли достаточно, чтобы купить и полкостюма. Ну, а машинка или компьютер живут вообще в некоем Зазеркалье. Что же сказать о доцентах? Ведь у них нет и старых кителей!
Я становлюсь доктором физико-математических наук
Примерно через год с небольшим после памятного разговора с Иваном Матвеевичем Виноградовым в Ученом совете Стекловского института состоялась защита моей докторской диссертации.
В начале пятидесятых годов это было довольно редким явлением, и потому на моей защите присутствовал весь синклит тогдашней Стекловки – все ее знаменитости. В первом ряду сидел академик Лаврентьев и, как ни странно, слушал внимательно. Это обстоятельство сыграло в дальнейшем немаловажную роль в моей судьбе. Пришел и Келдыш как член Совета. Он сел рядом с Седовым в одном из последних рядов. Они мало слушали и о чем-то оживленно говорили. Судя по их веселым лицам, говорили о дамах. Тема более чем непредосудительная, особенно на Ученом совете, особенно когда мужики в самом соку и уже академики: Келдышу было тогда сорок три или сорок четыре, а Седов был на два года старше. Самое время говорить о дамах! Позже воспоминания уже не будут столь ра достными.
Я был в меру лаконичен. Говорил минут двадцать, не больше. Я думаю, что Совет это оценил. Оппоненты были весьма солидными – академики Соболев, Векуа и будущий академик Ишлинский. С Соболевым произошел забавный эпизод. Он прочел короткий положительный отзыв, а в самом конце вдруг засомневался в справедливости основной теоремы – той самой, из-за которой он меня привел за ручку к самому Виноградову. Завязался спор, в котором я не участвовал, поскольку за меня яростно вступился Векуа. С характерным кавказским акцентом он начал: «Ну, как же, Сережа…» Ни Келдыш, ни Седов на этот спор не прореагировали и даже его не заметили. Видимо, они были целиком в области приятных воспоминаний или еще более приятных перспектив. Я бы с удовольствием поменялся с ними местами.
Ишлинский в своем отзыве говорил что-то об аналогиях с колеблющимися маятниками – красиво, но, как мне казалось, не очень по существу. Но оппоненту дозволяется говорить, что душе угодно, ведь не он же защищает диссертацию! А у меня с Ишлинским были особые, очень добрые отношения. Прежде всего, Александр Юлиевич был тем ассистентом, который вел в моей учебной группе упражнения по теоретической механике на третьем курсе мехмата. И надо сказать, что вел он их отлично. И, как это ни странно, механике он нас научил. Я это понял, когда сам начал преподавать теоретическую механику. Даже годы службы в армии не полностью очистили мою голову от тех приемов решения задач, которые нам демонстрировал Ишлинский.
Но было еще одно поприще совместной деятельности – волейбол. Я играл за первую команду факультета, а Ишлинский, кажется, за третью. И что греха таить, в студенческие годы я посматривал на нашего любимого преподавателя чуть-чуть свысока – всего лишь третья команда. Артем Григорьянц, основной нападающий первой команды, представлялся мне фигурой куда более значительной, чем талантливый кандидат наук, играющий за… третью команду.
Одним словом, все кончилось благополучно, и доктором я стал единогласно.
Затем был банкет в ресторане на Петровских линиях. Из великих пришел один Седов. Там-то он мне и поведал, что диссертацию мою не читал. Вот почему он и удивился: «И почему эти математики вас так хвалили?» И тоже похвалил и поздравил. Мне показалось, что вполне искренне и с симпатией. Наши научные дороги потом как-то разошлись. Но добрые отношения сохранились на всю жизнь – он следил за моей научной карьерой и не раз оказывал знаки внимания. Где мог, я тоже старался его поддержать.
На радостях я тогда основательно надрался. Но не настолько, чтобы не заметить, что две-три бутылки с шампанским так и остались неоткрытыми. Утром я их обнаружил у себя в портфеле, и мы с тестем вместо утреннего кофе продолжали праздновать защиту. Замена утреннего кофе на шампанское, тем более, если оно уже куплено, вряд ли кем-либо может осуждаться. И
