Отзвучал только первый куплет, но Гришка, приняв взлёт сизокрылого за сигнал, отпустил своих «вестников мира». Витька ругался яростным шёпотом, но своих птиц не отпускал. Гришкины голуби, как на простор, ворвались в зал и стали носиться под потолком вместе с обезумевшим Санькиным. В зале началось невообразимое. Свист смешался с хохотом. И только Волынский, как глухарь на сосне, ничего не слышал и, наслаждаясь, закрыв глаза, продолжал взмахивать руками.
— Раззявы, куда вы полезли? – шёпотом возмущался Витька. — Надо было в конце!
Один из ошалелых голубей пролетел над Волынским и, шарахнув его крылом, вывел из блаженного состояния. Волынский оглянулся, взмахнул невпопад руками и, заглушив песню, опустил их.
— Ай, летите, — махнул рукой Витька, и ещё четвёрка сизарей вырвалась на свободу и безумно помчалась в зал.
Там повскакивали с мест. В общем гаме сплелись шум, гогот, свист, визг, возмущение. Кто-то включил свет, кто-то принялся ловить птиц, кто-то догадался закрыть занавес. Плюшевые полотнища медленно пошли навстречу друг другу. На сцену вбежал майор Сорокин.
— Соболев, Шадрин, Голубков, ко мне. Всем остальным — в зал.
Когда тройка незадачливых дрессировщиков предстала перед командиром роты. Он строго осмотрел её и приказал.
— Шадрин, сейчас же на танец пер-р-реодеваться. С вами со всеми будет отдельный разговор. Мы ещё посмотр-р-рим, достойны ли вы учиться в училище. Это дело сер-р-рьёзное – сор-р-рвать концер-р-рт в сор-р-рок пятую годовщину нашей ар-р-рмии.
— Да мы хотели песню укр-р-расить, — оправдывался Гришка.
— Знаем мы ваше «хотели». Давно пор-р-ра ваши штучки за вор-р-ротами училища оставить. А теперь поедете заниматься голубками к себе домой. Мар-р-рш в зал!
На этот раз в узкой, как вагон, канцелярии командира роты, опустив стриженые головы, стояло трое «голубятников». Сорокин с ошпаренным от негодования лицом сидел за своим столом и нервно постукивал толстыми пальцами по коричневому дерматину.
У стены с левой стороны стола сидел офицер-воспитатель первого взвода капитан Бугров, с правой стороны – капитан Баташов. Он, опустив голову, смотрел в пол и был сейчас похож на Овода, которого предали. Сержант Чугунов стоял.
Сейчас Санька боялся поднять голову и встретиться глазами не с командиром роты, а с сержантом. Чугунов улыбался, и эта улыбка счастливого человека как ножом готова была пройтись по натянутым и напряжённым Санькиным нервам и взорвать его. Он чувствовал, что одной встречи с этой улыбкой достаточно, чтобы выкрикнуть, оскорбиться, выбежать из канцелярии и, не думая о последствиях, хлопнуть дверью, либо просто разразиться слезами. Только не смотреть, только не поднимать глаз, только не встречаться…
Капитан Бугров криво улыбался, обнажив свои широкие лошадиные зубы. Эта усмешка постоянно жила на его лице, и даже когда он поддевал суворовцев, никто и никогда на него не обижался.
— Ну как можно так р-р-рьяно уже седьмой роте нар-р-рушать дисциплину! А что будет дальше, уму непостижимо. За эти выходки седьмую р-р-роту уже знают все. Самая недисциплинир-р-рованная. Но тепер-р-рь мне ясно, кто в тихом болоте сидит и дисциплину нар-р-рушает. Это надо же, дважды испор-р-ртить такие мер-р-роприятия! Сорвать концер-р-рт! Такую песню о голубях, о мир-р-ре испортить и затолкать сувор-р-ровца Вор-р-робьёва между р-р-рамами!
При упоминании о Воробьёве Бугров по лошадиному гикнул, прикрывшись кулаком.
— Вам повезло, что начальника политотдела вызвали в округ, а то бы сейчас у него в кабинете стояли. Зачем вам понадобилось пор-р-ртить концер-р-рт голубями? Скажите, Голубков? А эти двое – люди пропащие, втор-р-рой р-р-раз попадаются.
Санька поднял глаза на Чугунова, и ему показалось, что его улыбка стала ещё шире.
— Мы хотели песню украсить, украсить хотели, — шмыгая носом, повторял Гришка. – Мы не виноваты, что голуби вылетели раньше времени. На стадионах же выпускают голубей. Сам видел фильм про фестиваль. Это же голуби мира.
— Но, Голубков, — командир роты, перестав стучать пальцами, положил ладони на стол. – Но голубей-то выпускают белых. Голуби мир-р-ра белые. А вы что? Сизых, почер-р-рневших от стр-р-раха. А они мало того, что как бешенные носились по залу, так ещё погон начальнику училища и платье Ольге Михайловне испортили. А кто будет за платье отвечать? Кто будет отвечать за испор-р-рченное платье?
— Да если она нам его даст, мы его в ножной ванне мылом постираем, — встрепенулся Витька. – И даже не хозяйственным, а своим, земляничным. Ей пол года после этого не надо будет духами пользоваться.
— А к Вам не обр-р-ращаются, — стукнул ладонью по столу Сорокин. – Это ж надо до такого додуматься: земляничным мылом крепдешин, китайский шёлк! Хватит того, что вы с Соболевым опозор-р-рили училище, так ещё земляничным мылом, в ножной ванне стирать шёлковые платья учителей!
— Го-го-го, — засмеялся Бугров, не стесняясь показывать свои лошадиные зубы. – В ножной ванне, го-го-го.
— Всё, на этом заканчиваю. Объявляю пока всем по месяцу неувольнения в город, а вам, Шадр-р-рин и Соболев, — последнее пр-р-редупреждение. Ещё р-р-раз, последний р-р-раз. Ещё один пр-р-роступок, и поедете к себе домой доучиваться. А вы, капитан, Баташов, напишите письма их родителям, пусть пор-р-радуются.
Капитан Баташов встал и тихо сказал:
— Есть, — лицо его было таким бледным, будто он приготовился к казни. Бугров перестал смеяться. Санька поднял голову и посмотрел на Чугунова. В этот раз он что-то преодолел в себе. Он нашёл силы разглядеть его улыбающееся, но не такое счастливое лицо, каким оно было в самом начале, когда их вызвали сюда. Сейчас Саньке не была страшна его улыбка. «А может, мне всё показалось, — подумал он. – Может, он не радовался, за то, что нас здесь заставили стоять?»
— Можете быть свободными, — сказал майор Сорокин.
Когда они вышли из кабинета, Витька тихо, почти шёпотом спросил:
— Слушай, ты видел его лицо? Видел, как он радовался? Почему он нас так ненавидит?
— Не знаю, — так же тихо ответил Санька. – Но, может, он улыбался, потому что знал, что нас не выгонят из училища. Может, он улыбался потому, что нам объявили всего лишь месяц неувольнения. И что нам в городе делать? – сказал он и подумал: «Разве что увидеть Лиду».
— Да ты что? О чём ты говоришь? – возмутился Витька. – Чтобы он, Чугунов, за кого-то радовался? Чтобы он, Чугунов, за кого-то переживал? Да ты знаешь, какой он гад?
— Зачем ты так? – сказал Санька. – Ты же сам говорил, что по уставу любить не обязан. Самое главное, чтобы устав исполнял.
После разговора в канцелярии Санька знал, что завтра или сегодня после праздника их выставят перед строем. Они будут стоять, опустив головы, а командир роты станет говорить об их проступке, об их нарушении, об их недостойном поведении. И Санька спрячет глаза и побоится поднять их на стоголовый строй, а тот будет внимательно смотреть на него, слушать слова командира роты, осуждать их и соглашаться с ними.
