— Здравствуйте, Текля! — говорит Папа совсем необычным голосом.
— Жоржик! Жоржик! — Текля качает головой и смотрит на него, как Бабуся на нас смотрит — очень похоже.
Мы сидим в столовой тёти Томуси и пьём чай втроём — я, Папа и дядя Миша, потому что все разъехались на лето. Я очень рада, что мы в квартире одни, только с дядей Мишей и Теклей. Раньше мне было совсем всё равно, сколько людей, кто со мной разговаривает, кто с кем-то другим. А сейчас мне очень не нравится, когда на меня набрасывается много народа! Потом, они же все родственники и одних я знаю, а других не знаю! Так что всё здорово!
— Мартышка, — говорит Папа, — у меня сегодня дела, а дядя Миша хочет показать тебе Горздрав — он там работает.
— Горздрав! — говорю. — Какое звонкое слово! Конечно пойдём!
Папа с дядей Мишей переглядываются так быстро-быстро, и я понимаю, что слово-то звонкое, но место, наверное… не звонкое!
Мы с дядей Мишей в Горздраве — он недалеко от Невского проспекта.
В этом самом Горздраве, к сожалению, нет ничего интересного — там такая же толкучка, как в магазине или на конкурсе, и душно.
— Ты здесь работаешь? — спрашиваю.
— Да! Нинуша (дядя Миша зовёт меня, как Мамочка, — Нинуша), у меня сейчас есть одно небольшое дело, но я хотел, чтобы тебя один хороший дядька послушал — сердце, лёгкие!
Если бы это был не дядя Миша, я точно бы отказалась, потому что мне очень надоели врачи, кроме Калугиной, — меня не знаю кто запихнул в тубдиспансер, я там «на учёте», как хулиганы в милиции. Но дяде Мише я отказать не могу.
— Да, конечно… пусть слушает! — говорю.
Дядя Миша чуть улыбается, мы заходим с ним в какой-то кабинет, и он говорит:
— Нинуша, когда освободишься, жди меня в общем зале. — И уходит.
За столом сидит пожилой, большой, серьёзный мужчина. Он меня разглядывает, я тоже его разглядываю, но Мамочка сказала как-то, что пристально разглядывать людей — неприлично, поэтому я делаю это «не пристально». Но, вообще, разглядывать людей и разговаривать с ними — это очень интересно!
— Садись! — И он показывает мне на стул рядом со столом, напротив него.
— Спасибо! — говорю и сажусь.
— Рассказывай, что тебя беспокоит! — спрашивает он.
— Ничего не беспокоит, — говорю.
— Совсем ничего? — Он удивляется и немножко хмурится.
— Совсем! — радуюсь я, потому что меня действительно сейчас ничего не беспокоит.
— Я тебя сейчас послушаю — сними платьице. — Он говорит серьёзно и опять меня разглядывает.
Я снимаю платье, рубашку, и он меня слушает. Так меня ещё никогда не слушали — он слушает там, где все, потом шею слушает, около ключицы слушает, живот слушает. Потом простукивает мне всю грудь и спину.
— Когда последнее воспаление лёгких было? — спрашивает.
— Этой зимой, — отвечаю.
— Ты, может быть, знаешь, сколько у тебя было воспалений лёгких?
— Десять! — говорю.
— Сколько тебе лет? — И он почему-то хмурится.
— Десять.
Стучится и входит дядя Миша.
— Нинуша, подожди меня, пожалуйста, в коридоре! — просит дядя Миша. — У меня есть маленькое дело с доктором.
— Хорошо! — говорю. — До свидания! — Это уже доктору, и улыбаюсь ему на прощанье.
Выхожу в коридор-зал. Там по-прежнему все куда-то спешат и душно.
Вдруг вижу мужчину — он очень толстый, но живот у него такой большой, что кажется, его надули — он похож на дирижабль. Я его неприлично разглядываю, а он пыхтит и с кем-то разговаривает.
— Очень толстый, да? — Дядя Миша берёт меня за руку. — Хочешь, мы ему в живот пальцем потычем? — спрашивает он тихо, но очень серьёзно.
— Нет, не будем! — быстро говорю и думаю: это шутка или не шутка?
Уже вроде вечер, но очень светло — мы ужинаем в столовой тёти Томуси.
До этого я успела осмотреть всю квартиру — семь комнат, одна из них совсем маленькая, без окон — для прислуги, кухня тридцать метров, чёрный ход. Но квартира мне не понравилась — в ней очень неуютно, темно, пахнет мерзким котом Мурзиком — он живёт у дяди Шуры с тётей Галей, он такой злобный, кидается, пытается расцарапать, пришлось даже дать ему по морде полотенцем.
Но самое главное — это вещи. Все вещи в комнатах очень красивые сами по себе. Но такое грустное чувство — кажется, что они все давно умерли, их никто не любит. Даже очень красивый камин в зале у дяди Шуры — совсем-совсем неживой!
— А где ты спишь? — спрашиваю у дяди Миши.
— Здесь! — И дядя Миша хлопает рукой по дивану, на котором они сейчас сидят.
Я всё время потихоньку разглядываю дядю Мишу, потому что обязательно должна вспомнить одну вещь. Нет, это не вещь — это глаза дяди Миши, очень синие глаза. Как только я его поцеловала на вокзале и близко увидела его глаза, я сразу поняла, что видела их раньше, очень давно, но где и когда — не помню. Но если я понимаю и вспоминаю, что я что-то не помню, я обязательно должна это вспомнить! И всегда вспоминаю!
И сегодня целый день у меня в голове вдруг что-то вспыхнет, выскочит, зашевелится — потом опять забуду, потом опять выскочит, я чётко вижу его синие глаза и ещё что-то голубое.
Мне так хочется вспомнить, что я сейчас начинаю смотреть ему прямо в глаза так, чтобы больше ничего не видеть. Смотрю и вижу только его глаза! Глаза вдруг ко мне немножко наклоняются. Вспомнила!!!
— Я тебя вспомнила! — кричу. — Дядя Миша, я вспомнила тебя… не тебя, а твои глаза!
— А где? — спрашивает дядя Миша и почему-то волнуется. — Где и когда?
— Не знаю, где и когда! — Я очень тороплюсь, потому что боюсь: вдруг уйдёт эта «картинка», я должна быстро её рассказать. — Я сейчас тебе расскажу то, что вспомнила!
И я рассказываю:
— Я открываю глаза, наверное, проснулась, вокруг какие-то вещи, надо мной что-то белое — я не знаю, где я. Вдруг часть белого становится голубым, из этого голубого высовывается голова, она наклоняется ко мне, я вижу синие глаза — это твои глаза, глаза смотрят на меня, и я слышу голос: «Спи, маленькая!», очень ласковый голос. Голова исчезает, исчезает всё голубое, надо мной, как и вначале, только белое. Я закрываю глаза.
Папа с дядей Мишей смотрят друг на друга и почему-то волнуются!
— Миша, это тридцать девятый год! — говорит Папа. — Мы с тобой на грузовике перевозим их на дачу. И ты с Мартышкой ехал в кузове.
— Да! Помнишь, мы устроили ей там что-то вроде кроватки. — И у дяди Миши на бледных щеках появляются два розовых пятна. — Я над ней высоко повесил белую простыню, чтобы солнце не мешало. Она крепко спала, вдруг зашевелилась, я часть простыни откинул, наклонился к ней — она смотрит на меня большими-большими глазами! Я сказал ей: «Спи, маленькая!» — и вернул простыню на место. Она сразу заснула!
