— Как хорошо, что ты вспомнила! — радуется Папа.
— Да! — подтверждает дядя Миша.
И они смотрят на меня так, как будто я их общая дочка!
Но я не сказала, что голос был не просто «ласковый», а такой же нежный, каким со мной говорят только Мамочка и Бабушка!
Когда я сегодня проснулась, а я спала в огромной комнате дяди Шуры и тёти Гали, дядя Миша уже ушёл на работу. Мы с Папой позавтракали, я спросила, почему с нами Текля не завтракает и вчера за ужином её не было.
Папа немножко расстроился и сказал, что «здесь такой порядок». Я спросила, кто завёл этот порядок. Папа сказал, что завела его тётя Томуся и ничего изменить нельзя — Текля не придёт!
— А мы с тобой сейчас пойдём в гости к Михлиным! — объявил Папа.
— К Михлиным! Ура! — закричала я, потому что очень их люблю.
— А у Михлиных теперь есть сын Гриша. Он приёмный сын — они его обожают! — говорит Папа.
Я знаю, что такое «приёмный сын», и очень радуюсь за тётю Витю и дядю Зяму. Мамочка рассказывала, что они очень хотели детишек, но у них не было. А теперь есть! Это так здорово!
Мы пришли к Михлиным, дверь открыла тётя Витя — она обнимала меня, целовала, а в это время по длинному, широкому коридору на самокате катался маленький мальчик. Я успела заметить, что у него милое личико, чёрные глазки, он на какую-то самую маленькую секунду взглянул на меня и больше не смотрел, очень серьёзно и внимательно катался на самокате.
Мы с Папой и тётей Витей пошли в одну из комнат — там сидел дядя Зяма. Он тоже обнимал и целовал меня, потом сказал, что скоро я буду выше него, — мы все смеялись и радовались! Мне столько надо было рассказать им обоим: и про эвакуацию, и про их замечательную книгу «Как Братец Кролик победил Льва», которую тётя Витя подарила нам прямо около поезда, когда они провожали нас в эвакуацию, и про музыкальную школу, и про простую, и про Ксеничну, и про лагерь, и про Анночку, и про Мишеньку, потому что Эллочку они видели в прошлом году. Очень много хотела рассказать!
Стали разговаривать, и я сначала не совсем понимала, что происходит. Тётя Витя или дядя Зяма спрашивали о наших — я начинала рассказывать, но очень скоро кто-то из них меня прерывал, и они рассказывали про Гришу. Или же они спрашивают, я рассказываю быстро и коротко, но всё равно чувствую: они невнимательно слушают и ждут, когда я закончу, чтобы самим рассказывать про Гришу.
И вдруг я почувствовала в груди такую странную грусть — я очень редко грущу, — и не то чтобы она была очень сильная, но она какая-то очень длинная — как будто она идёт из моего самого глубокого детства.
У тёти Вити приходящая домработница — она вкусно готовит, мы все вместе обедаем, прощаемся и уходим. Гриша не приходит с нами прощаться, он ещё маленький — может, он боится, что мы у него отнимем родителей. А может, что-то другое, но мне это не важно, мне важны «новые» Михлины, которым я теперь почти не нужна. Но это относится не только ко мне, им не нужна теперь вся наша семья, теперь у них есть Гриша. Но они же раньше его совсем не знали и не могли любить, как они любили нас! А теперь они его любят больше, чем нас! Нет, даже не так: нас они просто забыли!
Мы идём по улице, я на всё смотрю, но ничего не замечаю, как будто я то ли сплю, то ли плохо вижу. Мне очень грустно, а это плохое чувство.
— Мы с Михлиными дружим с тридцать четвертого года, с Ленинграда, — говорит Папа и мне и не мне, а до этого мы оба молчали. — Мы подружились, когда Ёлка родилась. Потом, в тридцать пятом, вместе с Академией наук, вернее с нашим институтом, переехали в Москву и до сорок первого года жили в соседних подъездах. Представляешь, Мартышка, — это он уже мне говорит, и с каким-то особым чувством, — у нас с твоей Мамой четверо детей за это время стало, а у них — никого! Совсем одни! И вот теперь у них есть сын! Теперь они счастливы! Очень счастливы!
Когда Папа сказал: «Теперь они счастливы!», я вздрогнула и как будто… проснулась. Значит, раньше они были несчастливые! Потому что они были одинокие! Как же я это совсем не поняла? Бедные Михлины, они столько лет были несчастливые! И всё равно нас очень любили! А теперь у них есть сын — они теперь неодинокие!
— Мартышка, — вдруг говорит Папа, — что-то мне мороженого захотелось, ты со мной за компанию не съешь?
— Съем, — говорю.
И я вдруг думаю о себе и о Папе: как мне с ним хорошо и просто. Как интересно с ним гулять и разговаривать — он рассказывает удивительные вещи, и совсем не только про Ленинград, и не только про их жизнь в Ленинграде, а иногда про другое, но всегда очень интересное.
И ещё я заметила: с тех пор как мы сели в поезд и до вот этой минуты, которая сейчас идёт, он не сделал мне ни одного замечания. Ни одного! А в Москве он часто делает мне замечания.
Мы медленно едим мороженое, а Папка рассказывает мне, как его Папа, мой дедушка Лев Александрович, делал дома мороженое и что домашнее мороженое ещё вкуснее, чем покупное. И он тоже научился делать мороженое, и, когда в магазинах будут продавать сливки, он обязательно сделает нам домашнее мороженое.
— Неужели сделаешь? — поражаюсь я.
— Мартышка, я всегда выполняю свои обещания, — говорит Папа серьёзно. — Я и сейчас мог бы сделать, но нет сливок, а без сливок настоящее мороженое не получится. Хочешь, расскажу интересную историю про сливки?
— Конечно хочу! — радуюсь я.
И Папа рассказывает очень интересную и смешную историю. Его тогда ещё не было на свете, а дяде Мише было четырнадцать или пятнадцать лет. Был праздник, а на праздник его мама, моя бабушка Анна Моисеевна, готовила много вкусных вещей, а Папины тётушки, сёстры его отца, ей помогали. И они очень любили делать домашнее масло из сливок — сливки долго взбивали, и получалось масло. Дядя Миша решил пошутить. Он стал им помогать, и как только маленький кусочек масла «завязывался», он их отвлекал, а масло вынимал и съедал. Так у них в тот раз масло и не получилось! Я страшно хохотала. И понимаю вдруг — грусти нет, всё хорошо. Михлины теперь счастливые! Потому что они неодинокие! А Папа как будто мои мысли подслушал.
— Всё хорошо, Мартышка! — И по голове меня вдруг погладил.
И я вспоминаю, как до войны Бабушка сказала: сварю-ка я похлёбку из чечевицы. Анночка заплакала и стала просить: «Не ешьте тётю Витю!» И вспоминаю, как Мамочка рассказывала: когда начались первые бомбёжки, как только выла сирена, вбегал дядя Зяма, хватал первого попавшегося под руки ребёнка и бежал с ним в бомбоубежище, оно было в нашем подъезде. А Папа бежал на крышу фугаски сбрасывать и гасить!
