– Кончай базар! – сказал Санька. – Ясно вам сказано – политик литературой лейтенанта без ножа зарезал. Вот тот ходит теперь и размышляет, как же так получилось. А про наш этот разговор никому ни слова. И лейтенанта не подзуживать, а то опять начнет вводить уравниловку и энтузиазм.
Глотнули еще чаю и разошлись.
* * *
Несколько дней прошли относительно спокойно. Потом началась новая эпопея. Произошло все из-за майора Лашина, того самого майора, который лишил лейтенанта Лизу очереди на квартиру за ежа. Замполит Лашин досаждал не только Лизе. Он досаждал всем: и лагерному начальству, и заключенным. Майор был верным ленинцем. Я наивно полагал, что эта порода людей у нас как-то исчезла. Ведь даже «великий» Сталин в своих очередных чистках старался этих оголтелых апостолов всеобщего равенства и братства как-нибудь да извести. Их расстреливали, а они кричали: «Да здравствует товарищ Сталин!» Товарищ посмеивался в усы. И готовил проекты новых массовых уничтожений – то интеллигенции, то священников, то крестьян, то евреев… Но майор Лашин выжил, прошел всю войну и очутился у нас замполитом. Он знал наизусть всего Ленина и Маркса, знал, конечно, и Сталина, но об этом помалкивал. Собственно, в обязанности майора входило только наблюдение за уровнем политграмоты, но майора это не устраивало. Он доносил на всех – на начальство, что воруют (их иногда куда-то вызывали и выговаривали), на заключенных, что пьют чай или вообще ведут себя в лагерной зоне антиобщественно (нас сажали в карцер надолго и всерьез). Блатные сразу дали кличку майору, даже не одну, а две. Учитывая широту его души, майора звали либо Таксой, либо Папой Лашиным. Таксой его звали за злобность, на редкость кривые ноги и чуть ли не по земле волочащийся зад. А Папой Лашиным величали после его исторической речи по местному лагерному радио, когда он, излагая суть идеалов коммунизма, впал в такой экстаз, что обратился к заключенным: «Дети мои!»
Блатные осведомились у меня:
– Как ты думаешь, политик, он что – совсем чокнулся?
– Да нет, – сказал я, – он просто в ораторском пылу перепутал себя с Римским Папой…
Смеялись до слез, но, конечно, кто-то донес. Однажды майор, прогуливаясь по лагерной зоне, встретил меня, курившего в неположенном месте, и отправил в карцер. А затем соблаговолил меня навестить и предложил папиросу (в карцере-то курить воспрещается). Я равнодушно отрезал:
– Ваших не курю.
Майор взвился:
– Брезгуете! А меня попом обозвали! Я не поп, а коммунист!
– Я что-то не понял, гражданин начальник, – отозвался я, – мне просто хотелось сделать Вам комплимент.
– Ладно, – сказал Лашин, – Вы – враг народа, и я придумаю, как с Вами расправиться, а то срок у Вас маленький, не соответствует содеянному и Вашим мыслям.
– Безусловно, – ответил я, – только касательно того, кто – враг народа, а кто его друг, не мешает спросить у самого народа, а то вечно какая-то околесица получается.
Майор был человеком принципиальным, гуманизм не был ему свойствен – из карцера меня раньше времени не освободили… Зато майор любил цветы, искренне любил. В центре зоны красовалась клумба. Ее выращивали несколько заключенных из окружения Папы Лашина. С тех пор я гляжу на цветы с равнодушием. Злость к этим цветам была у всех на нашей двухтысячной зоне. Из цветов ведь не сваришь похлебки. Цветы раздражали своим издевательским присутствием там, где за ложку чая отдавали жизнь. Именно майор Лашин ввел у нас на зоне принудительную утреннюю гимнастику и непременное хождение в столовую строем.
От хождения строем блатные разом отказались, и я к ним, разумеется, примкнул. Вечером, когда возвращались с работ, активисты немного унимались, выбившись из сил по служебным делам, – доносы и подслушивание бесед тоже утомительное занятие. Вечером мы ходили на «ужин» уже не строем, а как придется. Но Папа Лашин решил навести порядок. Тогда от вечернего липкого черпака каши мы тоже отказались, и за лишний черпак каши, которым мы гребовали, мужики таскали нам наш законный хлеб – лагерную пайку. Но майор был хитер и упорен. Он расставил активистов около столовой, дабы никто из мужиков не мог пронести нам положенный кусок хлеба. Днем на работе хлеб нам выдавали без всякой строевой подготовки вместе с баландой – супом, который неизвестно из чего и как сварен. Но лишение хлеба утром и вечером было для нас страшным новшеством, войной на измор.
– Слышь, политик, блатные парламент собирают, ну толковище, или сходка по-нашему. Пойдем, поучаствуешь, – объявил мне Санька в один прекрасный вечер.
– Мне-то вроде не по чину, – изумился я, – у вас же там собрание из блатных, тех, кто в законе.
– Пойдем, пойдем, политик, – уговаривал Санька.
Мое появление в «парламенте», и правда, вызвало косые взгляды. Первым встрепенулся Костя Конопатый – главшпан тех, кого Егор окрестил шакальем.
– А политик что тут делает? – начал было он. – По закону он фраер и решать ничего не может.
– Кто фраер, а кто не фраер – еще время покажет, – оборвал Леха Соловей, – он от хождения строем отказался, да и посылок давно лишен.
Конопатый смолк.
– Что делать будем, политик? – обратился ко мне Соловей. – Так мы долго не протянем.
– Протянем, – сказал я. – Надо ввести премиальную систему: тот из мужиков, кто приносит нам хлеб, помимо нашей каши, ежедневно получает две столовые ложки чая. За эту мзду они не только пайку хлеба, но и черта в ступе мимо активистов пронесут.
– Чай мужикам отдавать! – заорал Конопатый. – Да где это видано! Не положен им чай!
– Не хочешь чаем делиться, – усмехнулся я, – маршируй!
– А ты ему, политик, песню сочини строевую, залихватскую, – поддержал меня Санька.
– И без меня давно насочиняли, и все ленинские премии между собой поделили. Ты что, по радио не слышал: «Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути. В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди!» или что-нибудь в этом роде.
Решили выдавать премиальные ловким мужикам. Я знал, что издевка моя даром не пройдет. Но уж очень тошно было видеть, как Конопатый через подставных лиц, конечно, обирает мужиков.
– Ох, Санька, на хрена ты политика в это дело втравил, – сказал Соловей Арзамасскому после прений, – он же своим выступлением как бы нож в стенку кинул. Мало, что ли, у него хлопот с ментовней было! Теперь еще эти блатные донемогу будут повод искать, как посчитаться.
– Как-нибудь отмажемся! Не от таких отмахивались, – успокаивал Санька.
Чай бешено рос в цене. По воскресным дням, когда на работу не вывозили, доходило до того, что пара ложек чая стоила десять рублей. Активисты потрошили мужиков, но те все же исхитрялись проносить хлеб. Я выдавал чай, даже когда пронести хлеб им не удавалось, так сказать, за попытку. Майор Лашин седел прямо на глазах. Мы линяли лицом и едва держались на ногах… Мое выступление в «парламенте» стало известно всей зоне, хотя я о нем и не рассказывал. Первым подошел Коля Никонов:
