– Да Вы что, поручик (он называл меня поручиком в силу дурашливой привычки, укоренившейся между нами, – манеры разговаривать, как бы пародируя стиль XIX столетия), – да Вы что, поручик, не извольте беспокоиться. Что у них за душой, кроме этого, как они его называют, Хэмми! Все это потуги на респектабельное мужество. Вы бы спросили у них о Достоевском!.. В общем, у этой публики все хорошо, только вот корриду смотреть не пущают. Взять бы их на недельку на экскурсию в нашу родную Кащенскую психушку, там пикадоры отменные!
Я вспомнил о Лене и Хемингуэе и усмехнулся. Где он сейчас, бедолага? Потчуют его водкой поклонники «охотника на тигров» в какой-нибудь теплой московской квартире, или потчуют его в очередной психушке нейролептиками охотники за душами?
Лейтенант, по обыкновению, облизывался. Что сказать, если учесть пейзаж в виде штабелей бревен, мою бритую голову, рваную телогрейку, вспухшие после карцера вены – все это никак не вязалось с моими словами о знакомстве с западной знаменитостью… Никак я с Бёллем в групповой портрет не попадал – ни с дамой, ни без дамы.
– Как так лично знакомы? – осведомился лейтенант.
– Да так, – отвечаю, – пришлось встретиться, как говорится, в узком кругу и обсудить, что происходит на свете.
– Ну и что?
– Да как вам сказать, ничего особенного не постановили, разошлись очень дружелюбно, с большим сочувствием друг к другу и при полном взаимном непонимании…
Я вспомнил одну из «интеллигентных» квартир: Хемингуэй на стене совместно с какой-то абстрактной картиной, Бёлль в кресле и водка на столе. Я все пытался выяснить, что может означать сообщение в советской прессе о преследовании его, Бёлля. Бёлль долго рассказывал об увлечении молодежи маоизмом и о каких-то боевых группах, которые борются против буржуазного разложения.
«Но ведь вы – немец, вы видели ужас фашизма, люди, знающие, что такое война, да и все в России читают ваши книги взахлеб, неужели и вы – за еще более чудовищное, за маоизм?! А если бы ваши юные друзья сопротивлялись загниванию цивилизации старым методом, то есть нацизмом?»
Бёлль возражал, что это не одно и то же. Ну и, конечно, поносил американцев за войну. Я заметил, что, может быть, с его точки зрения, – это иное, но следовало бы посетить китайские колонии перевоспитания и осведомиться, какого на сей счет мнения придерживаются тамошние обитатели…
Правда, излагать подробности нашей беседы лейтенанту Лизе я не стал. С меня было достаточно моего нынешнего пребывания в отечественном исправительно-трудовом учреждении, которое Лиза обслуживал в качестве наставника.
– Да, вот с Бёллем знакомы были. Что же вас сюда занесло? Мне бы с ним поговорить…
– Да вам-то зачем? – съехидничал я.
– А у меня, знаете, любимая книга – «Глазами клоуна». Помните, как от артиста жена уходит? Вот и у меня жена была, а здесь вот с вами, заключенными, – делиться приходится. А с кем тут поговоришь? Товарищей моих, начальников ваших, вы сами знаете, один тупее другого, какой им Бёлль! Я им самый примитивный анекдот рассказал, да вы его знаете: «Можно ли на ежа голым задом сесть? Можно, если либо ежа побрить, либо если партия прикажет». Так посмеяться посмеялись, а потом поставили на вид, майор Лашин, замполит, распекал часа три, и в очереди на квартиру временно отказали.
– Постойте, постойте, гражданин начальник, – удивился я, – про неприятности из-за ежа – это я понимаю. Самого сюда загнали за отказ одобрить решение партии. Но вы-то здесь добровольно в распорядителях оказались!
– Да не то что добровольно, а так, из-за бабы… «Что же это, – подумал я, – уже второй начальник, так сказать, на сексуальной почве, какая-то чепуха, похлеще фрейдовской! Что же они тут все в каратели из-за любви попадают?!»
– Извините, – говорю, – ничего не понимаю, гражданин начальник, и при чем здесь Бёлль?
– Не могу я вам этого объяснить, Делоне, вдруг кому-нибудь скажете, ведь засмеют… Впрочем, дайте честное слово.
– Ну даю честное слово офицера.
– А вы разве офицер? – удивился лейтенант.
– Да нет, просто друзья поручиком дразнили за попытку быть верным идеалам XIX века… Но ведь, согласитесь, не могу же я вам дать честное слово коммуниста, вот уж к коммунистам-то я, слава Богу, и вовсе никакого отношения не имею.
– Ну да ладно, – скривился лейтенант, – знаю я это честное коммунистическое. Да и кому, кроме вас, расскажешь… Жена у меня, знаете, красавица, я не преувеличиваю, редко такие встречаются. Я с ней на юге познакомился, когда в военном училище курсантом числился. Выделялся я, собственно, только по части литературы, ну и по философии чуть-чуть нахватался. Тут стали формировать какую-то секретную часть. Мне сразу же предложили должность не по технической линии, а чтобы политграмоту проводил и художественную самодеятельность, ну и оклад двойной, северный. Я к своей красавице: «Хочешь быть женой начальника северной секретной части?» Она и согласилась. Я так и обомлел. У нас с ней, в общем, ничего особенного и не было, так, выслушивала, как я ей стихи зачитываю, и только посмеивалась. А тут вдруг согласилась. Правда, поговаривали у нас в военном городке, что кто-то из ее бывших возлюбленных вскорости должен вернуться из лагерей и обещал отомстить ей за измену. Только толком я ничего не знал. Наташа об этом не распространялась. И за что ее любовник в лагеря попал – среди курсантов никто не знал, а местные на все вопросы отвечали уклончиво, говорили про какую-то драку и про то, что Наташа своего парня под срок подвела. Но ничего от них толком добиться нельзя было. В армии назначают быстро. Утвердила меня какая-то комиссия, хотя соответствующего образования у меня и не было, но зато из простых, не еврей, партийный, подающий надежды. И отправили на Север в те самые войска, о которых у нас и шепотом не говорят. Поселок был приличный, снабжение для офицеров особое, а сама часть километрах в сорока в лесу. Работа непыльная. Наташа детей не хотела, но я все настаивал. Через год сын родился. А потом, только вы никому не говорите, – в общем, рухнуло все. – Лейтенант пытался удержать себя от дальнейшего рассказа, но уже не мог. – Я был в распоряжении части. Что у них там с этими проклятыми ракетами случилось, понятия не имею, ни нам не докладывали, ни в газетах не писали. Так или иначе, получил я облучение. Да еще какое! Долго валялся по госпиталям, потом стали в Крым возить в санатории. Наташа в госпитали нечасто приходила, но в Крым всегда ездила. Там и сошлась с каким-то проходимцем, сбежала. Что поделаешь, девка она страстная, нет, вы не подумайте, я не совсем импотентом стал, но потерял вот былую силу. Говорят, со временем все в норму войдет. А что со временем, потом поздно будет. Люблю я ее очень. Я совсем обезумел, какие-то оставшиеся после ее исчезновения тряпки все за собой возил. Поехал к матери в деревню, она добрая у меня, но так, малограмотная, да и тут никакая мать не поможет. Отец-то в войну погиб, а я все в люди выбивался, вот и выбился… Пособие мне назначили, временная инвалидность. Пил много, даже все книги пропил. Не пропил только ее тряпки и вот эту – «Глазами клоуна» Бёлля, ну про то, как от него жена уходит, да вы же читали, что я объяс няю… Ну а потом разыскал ее новый адрес, долго разыскивал, просил, чтоб хоть сына ненадолго прислала повидаться. А она пишет: «Ты – нищий, как я тебе ребенка доверю!»… Пошел по армейским друзьям. Они куда-то звонили. Для армии я уж человек негодный, да и специальности никакой. Предложили вот к вам сюда – тоже за вредность надбавка, да еще пособие приходит. Вот и квартиру обещали, а пока так, комнату у бабки одной администрация нанимает. Мне бы только квартиру получить, может, она ко мне сына отпустит. А тут я им еще про ежа не к месту рассказал, черт меня с этим ежом попутал…
