не был злым. Писал хорошие стихи. Ценил только символическую поэзию, сравнивал ее с симфонической музыкой. В моей жизни капитан Даниленко сыграл громадную роль. К моменту нашего знакомства я был усталым и злым парнем. Мне хотелось: забыть о полковнике Черных, не слышать писка зуммеров полевых телефонов, избавиться от чувства громадной ответственности за каждое, казалось бы, небольшое, дело. Я надеялся дожить до конца войны и стать машинистом на паровозе. Обо всем этом я рассказал Даниленко. Он меня высмеял. Заговорили об историческом факультете, об истории. Даниленко занимался первобытностью, меня старался увлечь Древним Востоком. Он очень верно усматривал перспективность изучения Восточного Средиземноморья, хеттов, народов Малой Азии. Я показал ему свои стихи. Он их разругал. На, напечатанном мной на машинке, сборнике написал: «На глухом полустанке жизни читал эти описательные стихи. Из них самый лучший “К маме”, хотя тоже плохой. Мог бы быть неплохим прочувствованный стих о войне. В целом, содержащиеся здесь стихи – первоначальная форма жизни, самая примитивная и быстротечная – амеба. Поэзии еще нет. Сборник хранить. Он может пригодиться на вопрос “Как происходил поэт”. В. Даниленко. 12.1.44». Сборник я сохранил, но поэтом не стал.
В. Н. Даниленко предложил мне написать двадцать стихотворений, по пять вариантов каждое. Это для отработки, с тем, чтобы больше зачеркивать. Он требовал: каждая строчка – законченная мысль, каждая фраза – яркий образ, воспринимаемый не только на слух, но осязаемый, видимый, ощутимый:
«Соловей хрусталь бросает
По серебряным ступеням…»
Потом он прочитал известные строчки из «Капитанов» Гумилева. Поэтов капитан Даниленко делил на две группы: одни – кирпичники, эти пишут легко, красиво, но будят, главным образом, половое чувство, таким был и Есенин. Другие – ваятели. Они дают жизнь куску мрамора. Это символисты. Мне он советовал писать, потому что находил у меня способность к этому. Даниленко ошибался. Впрочем, больших надежд он на меня не возлагал, потому что, как он выразился, «душа моя – просоленная потом гимнастерка», сам я самоуверен и эгоистичен, и вообще индивидуалист. Около одного из моих индивидуалистических стихов заставил написать: «В нас самих по себе нет ничего хорошего». Я расписался «Понял. А. Кац»; он добавил: «Разъяснил», В. Даниленко». Разъяснению и восприятию предшествовало обсуждение моего символического стиха, завершавшегося строчками:
«Светит солнце мертвыми лучами,
Нет в нем радости звенящей ласки.
Ну и что же? Дуб, шепча ветвями,
Сам себе рассказывает сказки».
Даниленко прокомментировал: «Утрированный и грубый индивидуализм, даже не спрятанный в поэтическом символе. Хороший конец. Половая импотенция (Здесь капитан перехватил. – А. К.). Умственно-эротическое самоудовлетворение. Эгоистически плохо». 4 января 1944 г. в маленьком селе Руда я написал стихотворение «Эдельвейс»:
«Кошачьи когти выпустила вьюга,
И точит гладь гранитную утесов,
Слизавши пыль с камней груди упругой,
Смерчем, поднявшись, в даль ее уносит.
Там шепчет мох и солнце умирает.
Садится сырость на камнях слезами,
А эдельвейс, средь снега расцветая,
Смеясь над смертью, шепчет с небесами.
От серебра снегов летят лучи струями,
С лучами солнца обнимаясь где-то,
А он, смеясь, трепещет лепестками,
Летит мечтою к облакам с приветом.
Шипя, шуршат в ущельях серых змеи
И проклинают мокрые глубины,
А эдельвейс, красу снегов лелеет
И смотрит вниз с высот своей вершины».
Даниленко написал: «Сей вариант утверждается. Это первое и, дай бог, не последнее поистине хорошее стихотворение. В стихе радость настоящей поэзии. Это настоящая поэзия. 5.1.44. В. Даниленко». Так и не могу понять, как обнаружил здесь преодоление индивидуализма капитан Даниленко. Я и дальше писал стихи, Даниленко подвергал их построчному разбору, писал варианты, учил меня. Сохранились смятые листки с моими стихами, и пометками, и замечаниями Даниленко, и все-таки я не написал двадцати стихов в пяти вариантах: символизм оказался не по мне.
Разумеется, я рассказал Даниленко о Нине. Я на нее обижался за холодные письма. Она писала про увлечение балетом, а я злился. Мне виделась она, идущей вдоль рядов партера, с каким-то обязательно лысым типом, и мне становилось жалко себя. Что делать? Вопрос был задан Даниленко, он сказал, что советов не дает и неожиданно вынул из-за голенища короткий нож и спросил: «Чем он похож на меня?» Я, конечно, не обнаружил сходства. Даниленко усмехнулся: «Попробуйте согните!» Я был восхищен. Теперь мне кажется, что самоуверенностью и самомнением капитан превосходил даже меня. Потом он написал Нине письмо и тем самым окончательно испортил мои с ней отношения. Но в это время Нина была какой-то очень далекой мечтой, совершенно лишенной реальности. Итак, кроме военных, были у нас другие дела и другие заботы.
Немцы и мы готовились к большим летним боям. Что я знал? Наша оборона построена очень хорошо и на большую глубину. Армия располагает многочисленной артиллерией и достаточным количеством снарядов. Люди, приезжавшие из недальнего тыла, рассказывали, что в лесах и рощицах спрятано много танков. Летали немецкие разведывательные самолеты. За ними появлялись большие группы бомбардировщиков. Но на них бросались наши новые истребители Ла-5 (конструктор Лавочкин), рассеивали, сбивали, это я видел много раз. Видел я и, как наши многочисленные штурмовики «Илы» летали на бомбежки тоже в сопровождении истребителей. Нередко я видел воздушные бои истребителей. С земли это зрелище мало понятно. Крутятся самолетики друг против друга и потрескивают из пулеметов. Потом разлетаются в разные стороны, и трудно постигнуть ту страшную напряженность боя, которую испытывает летчик. На моих глазах однажды случился бой на небольшой высоте между двумя нашими истребителями, находившимися в засаде, и немецким разведчиком «Рамой». Истребители атаковали, но были отогнаны огнем и ушли. Зрители были разочарованы, однако это свидетельствовало только о глупости зрителей. Командарм же Москаленко, наблюдавший бой, оценил дело по-другому: приказал наградить истребителей орденами «Красного знамени».
К лету 1943 г. союзники разгромили немцев в Африке, забрали Сицилию, высадились в Италии. Мы с Даниленко обсуждали события, и он глубокомысленно заявил, что война, вероятно, кончится в мае 1945 года. Это было сказано просто так, по ситуации, но мне запомнилось. (Позднее, во время боев на Букринском плацдарме, на Днепре я допрашивал, сдавшегося в плен, немецкого фельдфебеля. Это был циник: он не верил в поражение Германии, не сомневался, что она в конце концов одержит победу. О наших войсках отзывался с величайшим презрением. Я его спросил: «Почему же вы сдались в плен?»
