лето, на все три летних месяца, прожить их с Гоголем.
— Завалена домашней работой, скоро весна, а Мур из всего вырос. Теряю иголки, катушки, отдельные чулки, ищу, огорчаюсь, отчаиваюсь. Впрочем, Вы всё это знаете,
Обнимаю Вас и жду весточки.
МЦ.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 112 (с большими купюрами). СС-6. С. 412. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 188-189.
<Апрель 1934 г.> [585]
Милый Вадим Викторович,
Вчера, уже на полдороге от Daviel’а [586], мне вдруг показалось (м<ожет> б<ыть> воздействие надвигающейся грозы!) что в наборе пропущено: (после последнего письма Белого [587], где он просит комнату и извещения в «Руле» [588]:
ОТБЫЛ В СОВ<ЕТСКУЮ> РОССИЮ ПИСАТЕЛЬ АНДРЕЙ БЕЛЫЙ).
ТАКОЕ-ТО НОЯБРЯ БЫЛО ТАКИМ-ТО НОЯБРЯ ЕГО ВОПЛЯ КО МНЕ. ТО ЕСТЬ УЕХАЛ ОН ИМЕННО В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА ПИСАЛ КО МНЕ ТО ПИСЬМО В ПРАГУ, МОЖЕТ БЫТЬ, В ВЕЧЕР ТОГО ЖЕ ДНЯ.
Умоляю проверить, и, если не поздно, вписать. (А м<ожет> б<ыть> только жара и авторские страхи!)
До свидания! Спасибо за перевязочный материал [589], — уже пошел в дело!
МЦ.
Вторник
Впервые — Звезда. 1995. № 2. С. 87 (публ. Е.И. Лубянниковой и Л.А. Мнухина). СС-1. С. 450. Печ. по кн.: Надеюсь — сговоримся легко. С. 50.
15-го апреля 1934 г.
Когда я, несколько лет тому назад, впервые подъезжала к Лондону [590], он был весь во мне — полный и цельный: сразу утренний, ночной, дождевой, с факелами, с Темзой, одновременно втекающей в море и вытекающей из него, весь Лондон с Темзой aller et retour [591], с лордом Байроном, Диккенсом и Оскар Уайльдом — сосуществующими, Лондон всех Карлов и Ричардов, от А до Z, весь Лондон, втиснутый в мое представление о нем, вневременное и всевременное.
Когда же я приехала в Лондон, я его не узнала. Было ясное утро — но где Лондон туманов? Нужно ждать до вечера; но где Лондон факелов? В Вестминстерском аббатстве я вижу только один бок — но где оно — целиком, со всех сторон сразу?
Мгновенности: места в автобусе, табачные лавки, монеты, опускаемые в отопление, случайности времяпрепровождения и собственного самочувствия, и — всюду лицо N., в моем Лондоне непредвиденного.
Город на моих глазах рассыпа*лся день за днем, час за часом рассыпался на собственные камни, из которых был построен, я ничего не узнавала, всего было слишком много, и всё было четко и мелко — как близорукий, внезапно надевший очки и увидевший * лишнего.
Лондон на моих глазах рассыпа*лся — в прах. И только когда его не стало видно, отъехав от него приблизительно на час, я вновь увидела его, он стал возникать с каждым отдаляющим от него оборотом колес — весь целиком, и полнее, и стройнее; а когда я догадалась закрыть глаза, я вновь увидела его — мой, целый, с Темзой aller et retour, с Гайд-Парком, соседствующим с Вестминстерским аббатством, с королевой Елизаветой [592] об руку с лордом Байроном, Лондон единовременный, единоместный, Лондон вне- и всевременный.
Конечно, это — налет. Останься я в нем, живи я в нем, без посещений Музеев и Аббатств, где-нибудь в норе, не глядя на него, но та*к, круго*м ощущая — он бы вошел сквозь мои поры, как я в него — сквозь его, каменные.
Есть три возможности познания.
Первое — под ве*ками, не глядя, всё внутри, — единственное полное и верное.
Второе — когда город рассыпается, не познание, а незнание, налет на чужую душу, туризм.
Третье — сживанье с вещью, терпение от нее, претерпевание, незанимание ею, но проникновение ею.
Так во*т — не удивляйтесь, милый В<ладислав> Ф<елинианович> — вот почему, когда Вы написали о встрече, беседе, я — задумалась.
Вовсе не претендуя на «целого и полного» Вас, на это исчерпывающее и одновременно неисчерпаемое творческое знание, я все же, наедине хотя бы со звуком тех Ваших интонаций в ушах или букв Вашего письма — больше, лучше, цельнее, полнее, вернее Вас знаю, чем — сидя и говоря с Вами в кафе, в которое Вы придете из своей жизни, а я — из своей, и — того хуже: каждый из своего дня, никогда ничего общего с жизнью не имеющего.
Если бы, как люди в старые времена, когда было еще время на дружбу, вернее — когда дружба считалась хлебом насущным, когда для нее должно было быть время, хотя бы четвертый час утра… итак, будем говорить просто <нрзб.> — если бы у этого кафе было будущее, завтрашний день, длительность, я бы сказала да (не Вам, это я не так скажу, а внутри себя!) — я бы просто перевела то общение на это, там — на здесь (хотя мне это всегда безумно трудно, я не привыкла к теснотам, а никогда в жизни такой не бывает свободы, полной и предельной, как внутри, — и не может быть)…
О да, у жизни, как она ни тесна, есть своя прелесть и сила — хотя бы звук живого голоса, ряд неуловимостей, которых не вообразишь.
Но та*к, туристически, налетом… Смотреть, который час (я же первая буду смотреть, только об этом и буду думать…).
Для этого надо быть человеком городским, общительным, бронированным, дисциплинированным, отчасти даже коммерческим, неуязвимым всем своим равнодушием — к душам, безразличием — к лицам.
Ничего этого во мне нет, а всё — обратное.
Этот (девятый уже!) мой Париж [593] я вообще ни с кем не вижусь, все мои реальные отношения с людьми роковым образом (и рок этот — я, т. е. все мое — от меня) — разрушаются, вернее — рассеиваются, как дни, а последние годы — годы — я вообще ни с кем не общаюсь — само случилось, — и знаю, почему: связанность домом, отдаленность Кламара, мое отсутствие привычки к женской «теплоте» — это все ищут, а вовсе не:
легкий огнь, над кудрями пляшущий,
Дуновение — вдохновения… [594]
А все-таки очень хочу с Вами повидаться, хотя бы, чтобы сообщить последние сомнения редакции «Современных записок» относительно моей прозы [595] и вообще всякое другое… Не могли ли бы приехать ко мне — Вы, к 4-м часам. Ведь — просто! Есть № 89 трамвая, доходящий до Clamart-Fourche, а от Fourche — первая улица налево (1 минута).
И
