— Вот так мяч!.. Крепче камня!..
— Таким мячом собаку убить можно.
— Сколько хочешь? — спрашивает Розенцвейг.
— Десять грошей, — выпаливаю я.
— Ого, как дорого! — раздаются голоса.
— Хорошо, пойдем к нам… я маме скажу… А ты подождешь у калитки.
Я делаю знак Мотеле, чтоб следовал за нами.
Всю дорогу Иоселе играет мячиком, а затем он выходит на середину мягкой немощеной улицы, останавливается, движением плеча поправляет ранец, приседает для размаха и бросает мячик вверх. Мяч взлетает, но не очень высоко.
— Не так надо, — говорю я, — тебе ранец мешает, и сила у тебя деликатная. Дай-ка сюда… Сейчас покажу.
Крепко сжимаю левой рукой мячик, наклоняюсь лицом к земле, руку опускаю к ногам и гибким движением всего тела откидываюсь назад и бросаю мяч в небо. Черный шарик отвесно несется ввысь, а мы трое запрокидываем головы и с открытыми ртами следим за черной точкой. Мяч звонко падает на землю и подскакивает сажени на две.
Тогда я ловлю его одной рукой. Иоселе, белокровный и безгрудый, смотрит на меня с явным почтением.
— Видал, как у нас бросают?..
Чувствую свое превосходство и с вежливого тона перехожу на покровительственный.
Красивый белый дом с колоннами и высокие зеркальные окна.
Здесь живут Розенцвейги. Моя покойная мать уверяла, что Розенцвейги ее дальние родственники, но почему-то никто верить не хотел.
Мы долго стоим у калитки. Терпение лопается.
— А он не может зажилить мяч? — плаксивым голосом спрашивает Мотеле.
У меня тоже такие мысли, но я еще креплюсь.
— Пусть только посмеет! Все окна перебью…
Наконец калитка открывается, и мы видим кепку покупателя.
— Иди к нам, — приглашает меня Иоселе.
Наскоро уговариваю Мотеле подождать, а сам перелезаю через высокий порог калитки.
В просторном светлом сарае, куда привел меня Иоселе, вижу еще одного гимназиста — Якова, родного брата Иоселе. Он первоклассник и очень гордый человек.
— Сделай и мне такой мяч. Можно даже побольше, — серьезно говорит он, обращаясь ко мне. — А пока получи мои пять копеек: это я за него плачу. Завтра принесешь мой мяч, — еще получишь.
Мы с Мотеле счастливы. Едим вкусные гороховые лепешки, греемся в косых сентябрьских лучах и мечтаем вслух о нашем прекрасном будущем, когда наделаем тысячи тысяч мячей.
Дни стоят такие теплые, такие светлые, что мы, маленькие солнцееды, живущие на дне Черной балки, убеждены, что лето вернулось, и скоро потеплеет река, и мы снова начнем купаться.
Мы с Мотеле ищем старых калош. Желание заработать заставляет нас поднимать глубокие пласты мусора.
Мы до того измазаны, до того грязны, что даже наши товарищи по свалке смеются над нами.
— Если бы вы, — говорит один из них, — не были бы евреями, вас можно было бы принять за свиней…
Нам не везет: трудимся напрасно. Калоши, видимо, вывелись. Я в отчаянии. Досада гложет меня. Я так уверял товарища, что мы весь Житомир засыпем арабскими мячами, что мы будем сыты доотказа, что нас взрослые станут уважать, а в результате — ни одной старой калоши…
И вдруг новое предприятие. Наверху Черной балки, на самом краю обрыва, неожиданно появляются два гимназистика, и в одном из них я узнаю Иоселе Розенцвейга.
— Як тебе! — кричит сверху Розенцвейг.
В голосе слышатся слезы, и я лечу к нему.
— На нас напали первоклассники… Избили и кепки ногами измяли…
Йоселе плачет. Кепки у обоих изрядно пострадали.
Мною овладевает желание подраться.
— А где они?
— На Чудновской улице… Спрятались и ждут нас…
— Сколько их?
— Шестеро…
Пробегаю глазами по моей армии. Кроме меня и Мотеле, имеется еще Срулик — сын сапожника, хорошо на кулачках дерется.
А вот еще Лейбеле — сын печника, крепкий бутуз, грудастый и здоров бороться.
— Кто на выручку? — спрашиваю я.
Все согласны. План придуман быстрый и простой: Йоселе с товарищем идут по Чудновской улице, а мы, как будто посторонние, шагаем по другой стороне и даже не глядим на них.
Драка завязывается немедленно, как только вступаем на Чудновскую улицу. Из ворот первого дома выбегает небольшая кучка гимназистов, вооруженных линейками.
За спиной у каждого из них болтается ранец.
Розенцвейг и его приятель порядком трусят и бегут на нашу сторону.
Я запускаю два пальца в рот и режу улицу острым длительным свистом.
— Бей их!.. Чего смотреть!..
Наш воинственный крик, разбойничий посвист, грязные рожи, босые ноги создают панику, и гимназисты бросаются в бегство.
Но от нас не легко удрать. На одном из них я уже сижу верхом и его же линейкой сыплю по чем попало. Мотеле и Срулик прижали другого к стене и усердно награждают кулаками.
Отчаянные вопли попавших в наши руки первоклассников заставляют нас отпустить их. Немного спустя на взбудораженной улице становится тихо.
Йоселе и его товарищ сердечно благодарят нас.
— Вы не бойтесь: мы их каждый день бить станем, ежели что… Вы нам только на харчи давайте, чтобы мы сильными были.
Звали избитого мною гимназиста Хаим Флексер — впоследствии известный критик-публицист, идеалист-мистик Аким Волынский, автор книг «Русские критики» и «Борьба за идеализм».
— А сколько это стоит? — интересуется товарищ Розенцвейга.
Мы с Мотеле переглядываемся, и я нерешительно назначаю цену:
— Если за каждую побитую морду вы дадите нам четыре гроша… ведь это не будет дорого?..
— Конечно, нет! — соглашается Розенцвейг. — У тебя есть?.. — обращается он к товарищу.
— У меня три гроша… Сейчас достану…
Товарищ Йоселе вытаскивает из кармана брюк монету в полторы копейки и отдает мне.
— Ну, вот… а завтра еще дадим… — бросают нам на прощание наши заказчики.
Мы с Мотеле очень довольны сделкой, а во мне снова загорается мечта… Мы будем избивать гимназистов… И если даже по два гроша дадут за каждую рожу, и то ведь хлеб…
Я снова прячусь па дне Черной балки: сегодняшняя битва закончилась поражением. Первоклассники привели с собою взрослых гимназистов, с усами, и мы бежали…
За все мои восемь лет сегодня самый суровый для меня день.
Нет хлеба, нет солнца, кругом серая муть, и, вдобавок, ветер хлещет по лицу колючим холодом.
Мотеле плачет: отец его ушел утром в город и не оставил ни одной съедобной крошки.
— Слушай, Мотеле, — говорю я, — не плачь. Я сейчас пойду туда, где живут Розенцвейги, и буду стоять у калитки, пока Йоселе не выбежит. Он добрый…
