Борис терпеливо ждал ответа из Москвы.
"…Дней шесть тому назад, милая мамочка, — писал он, — я послал прошение и бумаги в Москву и теперь жду ответа… Сижу и жду у моря погоды, конечно, только хорошей. Сегодня Павел Алексеевич уезжает в Новочеркасск. Видимо… ему очень хочется, чтобы я попал в Москву, все меня наставляет, куда мне по приезде отправиться, где остановиться, Сейчас я готовлюсь к экзамену, рисую с гипсу, пишу натурщиков…
Как-то недавно зашел разговор относительно того, куда бы мне поехать на лето — будущие каникулы. Павел Алексеевич говорит, что можно устроиться в Хвалынске, потому что они хотят ехать на будущий год на дачу, а там есть свободные комнаты, так что мне можно будет с ними устроиться. Я бы очень хотел, чтобы эта поездка состоялась: все лето бы работал под руководством Павла Алексеевича, а это было бы больше чем хорошо…"
Осенью, получив ответ, Кустодиев уехал в Москву поступать в училище. Однако оказалось, что по возрасту его не могут туда принять. Тогда он отправился в Петербург. И 1 октября 1896 года подал прошение в Высшее художественное училище при Петербургской Академии художеств.
На Васильевском острове у самой воды, у холодной свинцовой Невы императорская Академия художеств. Охраняют ее два египетских сфинкса. Величественная колоннада в вестибюле, оттуда идут лестницы наверх. Длинные коридоры. Замкнутое квадратное здание с круглым двориком посредине. На дверях надписи большими буквами: «Архитектура», «Живопись», «Скульптура». В классах запах красок, мела; античные головы, руки, торсы. Запыленные кувшины, фрукты, цветы для натюрмортов. Деловито-скучные натурщики.
И большой зал, где сдавали вступительный экзамен по живописи. В течение четырех часов тут писали обнаженную натуру. Закусив пухлую губу, поминутно вытирая руки, молодой Кустодиев терпеливо "лепил красками" человеческое тело. Потом "влез в работу и забыл, что сейчас решается судьба". Стал быстро схватывать то одну, то другую краску, смешивать их и класть на холст. Вот кто-то попал в поле зрения его глаз, устремленных в этом огромном зале среди десятков мольбертов лишь на натурщика. Этот «кто-то» поправил ногу натурщика. "Репин, Репин", — пронеслось по рядам. Борис замер с поднятой над мольбертом кистью. Так вот он какой! В письме сестре написал: "Репин оказался человеком небольшого роста, худеньким и подвижным, с остроконечной бородкой и лукавым взглядом".
Кустодиев вышел из этого «страшного» зала, готовый к тому, что не будет принят. Уже строил планы, как все равно останется в Петербурге и будет еще год готовиться в мастерской Дмитриева. А в три часа открыли двери зала, и каждый мог увидеть на своей картине написанные мелом слова: «Принят», "Не принят". На картине Кустодиева стояло: «Принят».
"Ура, ура, ура! Добродетель наказана, порок торжествует! — в шутливом тоне писал он домой. — Я принят!
…Теперь мне придется работать, и много работать, чтобы удержаться и не ударить лицом в грязь. Ведь экзамен был только первый. Затем будет испытательный период, который протянется до 1 января. И если в это время получишь удовлетворительные номера за работы, то останешься, а если нет, то к первому января попросят удалиться…
P. S. Это письмо обращено не к личности, а вообще к "славному гербу Дома Кустодиевых"…
Павлу Алексеевичу напишу завтра письмо".
Работать он начал сразу истово, по многу часов, с самого раннего утра. Вставал, как только светало. Уж если его, астраханского провинциала, приняли, то он не позволит себе ни минуты роздыха.
В первый же месяц дали задание сделать композицию на свободную тему. Он выбрал тему "В мастерской художника". Стал мучительно искать компо-зящио…
Ходил по величественному городу с крылатыми львами, ангелами, вдоль чугунных решеток Летнего сада, по красивейшей набережной, а сам думал о композиции. Десятки фигур в самых разных позах набрасывал в своем альбоме. А когда уже был натянут и прогрунтован холст, когда светлой охрой нанесена наконец найденная композиция и пришло время работать красками, именно тогда над Петербургом повисло свинцовое ноябрьское небо, солнце надолго исчезло с горизонта. Светлых часов для живописи можно было «наскрести» за день всего два-три.
Ах, как сердился Кустодиев на это небо и вместе с ним на город! Как нужен ему бездонный астраханский небосклон!..
Картина все же была написана к сроку. Кустодиев привел Сашу, усадил ее в кресло и открыл полотно. Сестра долго и внимательно смотрела.
В центре спиной к зрителю стоял художник в свободной светлой блузе, он что-то вдохновенно рассказывал. Три слушателя сидели на диване и в кресле, расположенных по диагонали, это расположение создавало ощущение глубины мастерской. Перспективу усиливал свет, падающий из окна.
— Как удачно получилась у тебя правая фигура, — воскликнула Саша. Ноги вытянуты, руки в карманах. Так естественно!.. Узнаю Васю!
Борис писал эту фигуру с Василия Кастальского, Сашиного мужа, с которым по приезде в Петербург быстро подружился. Что касается лица, то это был совсем не Василий. Лицо было иронически-насмешливое. Это выражение частенько скользило теперь в рисунках Кустодиева, да и в его собственном лице. Может быть, таким образом он пытался скрыть свою внутреннюю ранимость, свою чувствительность?
За эскиз "В мастерской художника" Кустодиев получил шестнадцать рублей. В тот же вечер он сообщил об этом родным в Астрахань, и весьма эмоционально:
"Вы не думайте, что я «загуляю», — нет, на эти деньги в «киятр» пойду, штаны куплю из холста. Здорово? Ведь это как-никак первый заработок "искусством"!"
Он ставит слово «искусство» в кавычки, боясь уронить его высокий смысл, отводя своей персоне тут весьма скромное место.
Ему не хватало в Петербурге матери, астраханского солнца. Но зато здесь были театр, музыка, музеи. Кустодиев жадно впитывал все, набрасываясь то на стихи (благо хорошая библиотека в Академии), то на музыку (он играл на фортепиано и на гитаре), то на театр (опера в Мариинском, драмы Островского в Александрийском), то на музеи (из Эрмитажа не вылезал часами). Его письма этой поры отличает необычайная эмоциональность. Еще год назад он писал сухие отчеты, деловые просьбы. Теперь иное. На бумагу вырываются свойственные ему и пока невидимые для петербургских товарищей жизнерадостность и юмор. В письмах он не скрывает своей непосредственности, восторженности.
"Живу в Питере, дорогая мамочка, прекрасно, чувствую себя восхитительно, сплю хорошо, пишу ничего (красками); рисую плохо (карандашом) и хвораю совсем скверно (т. е. здоров)".
