и фамилию не печатать в «Дневнике приключений».
Прочел я это заявление, посмотрел составленные по этому поводу околоточным протоколы с опросом отца И. П. и покрутил головой...
— Знаете ли, ведь это все не то, — сказал я приставу.
— Как так не то? — спросил он.
— А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами: станет ли кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце — дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководиться только добрым сердцем, то что же и претендовать на воспользовавшегося излишней доверчивостью? Если отец Иоганн дал человеку с бухты-барахты 2000 рублей без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности, единственно руководясь состраданием, то чего же он удивился, что ему не отдают деньги. Никакого такого Ельбиновича в Острове, я вперед уверен, нет, и занимайтесь дальше этим делом сами, а я отказываюсь... Так и передайте отцу И. П.
— Мне, признаться, и самому многое странно в этом деле, — сказал пристав. — Действительно, что-то странное...
Он ушел.
Пристав-то ушел, но через день или два у меня на квартире уже сидел отец Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой человек. Прежде чем заехать, он писал ко мне, убедительно прося назначить ему, в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было при людях и не бросалось в глаза.
Отец Иоанн был заметно взволнован и несколько бледен.
— На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги, — начал он. — Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью случай, где я сделался жертвой самого наглого мошенничества...
— Да, пожалуйста, батюшка: именно с совершеннейшей и полнейшей откровенностью! — подтвердил я.
— Как на духу! Ну, вот, слушайте.
И отец И. П. поведал мне действительно довольно любопытную историю. Вот она. Передаю ее по возможности собственными словами рассказчика.
20 мая, около часу или двух пополудни, является ко мне на квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет 30—40, судя по одежде мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним «по секрету, как на исповеди» (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном деле. Дело это он может открыть только мне потому, что, живя в г. Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных лиц, духовных и светских.
А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету какого-то живущего в г. Острове старца 93 лет, священника о. Александра, а также и по указанию тамошнего монаха-сборщика, бывавшего в Питере, по имени о. Рафаил, решился сесть на машину, приехать в Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне тайну, которая давно лежит у него на душе, а затем, через 4 часа, в тот же день возвратиться в г. Остров.
Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его: — Кто же вы такой и в чем ваша тайна?
— Я, — отвечал он, — уже говорил вам, батюшка, что живу в Острове и занимаюсь теперь закупкою и продажею льна, который отправляю в Ригу. А прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в следующем.
Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина. Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжение Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами, тысяч на шестьдесят. Антонина, по отъезде графа за границу, сошлась со мной и во время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, она принесла эту шкатулку с золотом ко мне и сказала: «Спрячь ее подальше, после мы воспользуемся ею».
Я взял шкатулку и зарыл ее в саду, в таком месте, где отыскать ее посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он и велел отыскать и переслать ему. Но его люди все изрыли, а слитка не нашли.
Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, открылась ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.
Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал ему тайну исповеди Антонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при помощи адвоката, которому я заплатил до 10 тысяч, дело решилось так: меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется ли у меня больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.
Вот теперь, батюшка, — продолжал мнимый Ельбинович, — я не знаю, что и делать с зарытыми в саду червонцами! Совесть меня замучила... Открыть правду на суде — боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить столько денег, когда я, слава Богу, и своими проживу. Я человек вдовый, у меня только один маленький сын. Если буду тратить золото в своем городе, сейчас меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на бедных и на церкви, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот тогда старец о. Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или разменять его на процентные бумаги.
А отец-то Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции и спрашивает: «Ты куда, Василий Николаевич?» — «В Петербург, — отвечаю, — по делам. Надо мне посоветоваться с каким-нибудь умным священником, только никогда я там не бывал и никого не знаю». — «А ты вот как приедешь на Варшавскую станцию, — говорит он мне, — спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет о. И. П.? Тебе всякий укажет его».
Я так и сделал, прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, я 29-го мая в 10 часов утра привезу вам шкатулку с сорока или больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на
