тех пор я никогда не уважал власть и ее не боялся. Я часто рассказывал Киселевым всякие наши безобразия, и Киселевы, смешливые старухи, подолгу хихикали, смеялись и крестились, говоря, что я ввожу их в грех. Советскому строю, как и любой блатной компании, было свойственно соблюдать людоедские табу и почитать тотемы. Осквернение тотемов жестоко каралось
56.
Так как мужчин-непоминающих после войны осталось очень мало, то в основном лампадку православия поддерживали женщины с очень несчастными судьбами. Как я сейчас понимаю, смиренные и согбенные посетители Киселевской моленной не всегда были такими 57. Одно дело, когда людей гнетет возраст и болезни, а другое — когда целое общество образованных людей объявляется зловредным и истребляется как зараженные животные.
Я помню приезд последнего подлинного катакомбного священника к Киселевым — это был почти глухой старец с цепким взглядом. Уши ему отбили в «органах», как он сам говорил: в одном ухе барабанная перепонка лопнула, а другое чуть слышало. Исповедоваться ему в грехах было совсем легко, так как он плохо слышал 58.
Уже тогда меня мучило нехристианское ощущение, что я живу уже вторую жизнь, а первую прожил где-то между девятисотым и сороковым годом и был кем-то расстрелян. Дело было нешуточное и довольно сложное — я вдруг узнавал места, где я никогда не бывал, иногда рассказывал вдруг незнакомым мне пожилым людям о событиях их прежней жизни. Меня все это изрядно пугало, как будто в меня поселился пожилой тритон или варан и живет своей, независимой от меня жизнью. Во всей этой истории была какая-то нехорошая инфернальная тайна, и я иногда рассказывал Киселевой обо всех этих делах, и она, вздохнув, говорила, что это все от тяжелой дворянской наследственности и что среди дворян всегда было много психопатов, но ко мне это не относилось, я был всегда человеком сдержанным.
Раздвоение моей личности зашло тогда очень далеко, и я стал ощущать в себе некий дар и стал его использовать. В чем был этот дар? На меня накатывало, и я заходил в опустелые дома и воссоздавал жизнь людей, в них когда-то живших, — знал, кого убили, кто повесился, кто был особенно несчастен и т. д. Все это подтверждалось. Чтобы вещать, я иногда расставлял руки и вибрировал пальцами. Вреда я никому никогда не делал и зла не желал. Иногда я в таком состоянии молился Матери Божьей, тоже подняв к небу две руки и чуть вибрируя пальцами. Мне казалось, что с неба нисходит тепловой столб, который я тогда ощущал 59. Откуда эти знания? Кто мне их дал и почему?
Условием их появления было строгое воздержание и умеренность. Молитвенником я тогда был средним и искать эти качества в своем православии не мог. Я тогда впал в вегетарианство и стал избегать девушек, хотя некоторые нравились мне, и я им тоже. Я и тогда, и сейчас отношусь с сомнением к роли женщин в советском государстве. Унизив всячески мужчин, большевики сделали из советских женщин социальный и сексуальный костяк своего режима. Эти свои инфернальные и личные проблемы я тогда обсуждал с Киселевой, и она мне все объяснила: «Вы, Алеша, живете всегда рядом с миром мрака и имеете с ним очень близкую связь. Поэтому вам надо жить всегда рядом с церковью, чтобы мрак вас не поглотил».
Ум Киселевой тогда был свеж, она бывала в издательствах, где переводила, ездила по городу, общалась с давними знакомыми, распределяла оставшиеся от Строгановой средства. По поводу Строгановского золотого фонда она говорила мне: «Новых поступлений почти нет, все состарились и обнищали. Теперь я больше всего трачу на похороны». Закат остатков Строгановской общины, перешедшей к Киселевым, был связан с появлением отца Всеволода Шпиллера и еще нескольких реэмигрантов. Тогда они изрядно навредили всем нам 60.
Строганова недаром боялась провокаторов из Парижа, Киселева была несколько политически наивней. При всем том Киселева называла Чистый переулок, где жил сергианский ересиарх, православным филиалом Лубянки и обходила это место как нечистое. Мне было неудобно предупреждать Зою Васильевну, что ее контакты со священниками-реэмигрантами добром не кончатся.
Окончив институт, я не хотел рисовать рабочих и одно время подрабатывал в Патриархии, мне было любопытно посмотреть на этих зверей вблизи. То, что они мне платили, хватало на белое молдавское вино, маслины, сыр рокфор и рыбу. Другой пищи я тогда не ел. Писал я в то время свои инфернальные видения — все какие-то жуткие суды и мучения жертв. Художник — это мембрана потустороннего, и не больше. Художник никогда не знает, что он напишет, садясь за мольберт. Заходя из Чистого переулка, я рассказывал Зое Васильевне, как жрали сергианские иерархи, какие у них морды, какие у них дикие завхозы 61 и какие они ворюги, как они тащат из Загорска балык ящиками и как они, как баскаки едят, не вытирая текущий с лица жир.
Среди ее общины один Илья Михайлович Картавцев был политически не наивен, остальные были далеки от политики. Все чистые, нормальные люди наивны — в этом их сила и слабость одновременно. Но когда наивный человек разочаровывается, то он разочаровывается всерьез и надолго.
Несчастьем русской интеллигенции была ее вера в русский народ, в то, что он несет в себе некую высшую мистическую сверхзадачу, почти мессианского характера. А русский народ был народ как народ, не хороший и не плохой, малокультурный и полудикий, и, в силу своей дикости, очень жестокий. Кроме веры в народ, был миф о России как об особенной, отдельной от всего мира стране, где жизнь делалась по Божьим заповедям, одним словом, миф о Святой Руси, он же о Беловодье и граде Китеже. А на самом деле в России были только островки православия и культуры, а сама страна всегда жила, как большое животное типа тюленя или морской коровы-дюгоня, для которых холод является привычным условием существования. Но в кругу Киселевой о России говорили по-прежнему с большим пиететом. Хотя от России в шестидесятые годы оставался почти один пшик, а теперь нет и тогдашнего пшика. О процентах русскости в советском болоте спорили и тогда, спорят и сейчас. Тридцать процентов населения помнит, что они русские и православные, около пяти и чуть больше процентов оппозиционны к переродившимся русскоязычным, а остальные шестьдесят пять процентов — это человеческий балласт, живущий наподобие цветных на окраинах американских городов, и ничего больше. От России остались одни оскверненные могилы, на которые, как змеи на звук флейты, выползают
