а на север – начинает свой путь к Ледовитому океану.
– Светало; зябли; рыбу ели… – подвел итог мой старший товарищ цитатой или Слуцкого, или какого-то другого неизвестного мне поэта.
Но я улыбнулся и покивал, как будто стихи мне знакомы.
Несколько раз удавалось подкормиться за счет нарушителей, приезжавших на нерест. При задержании Игорёша изымал браконьерское транспортное средство, составлял акт о нахождении на заповедной территории, затем великодушно возвращал грузовик или мотоцикл в обмен на буханку хлеба или пачку сигарет. Никак по-иному распорядиться изъятой техникой не представлялось возможным.
Лучший обмен он совершил, когда мы заблудились и поймали чиновника с сетями. Вообще, мой опытный старший товарищ почему-то старался держаться знакомых ему троп и нервничал, когда они пропадали. Мазал по птице. Конь защемлял его под нависшим деревом или сбрасывал в реке. Очки его запотевали или терялись. Мы терялись. Наверное, это происходило для усложнения сюжета. И меня, вырвавшегося из трудной реальности, эти повороты сюжета совсем не беспокоили. Только радовали.
А в конце июня, когда он совершил свой блестящий обмен, мы заблудились, следуя вдоль ровного, как забор, хребта по открытому пространству. И случайно вышли к маленькому озеру, на стан управляющего делами правительства республики. Он с помощником как раз заканчивал ставить сети.
Повалил густой снег. И мы выехали из этого снега – одинокие голодные всадники, и со стороны, наверное, не было заметно, что мы потеряли дорогу. Все выглядело так, словно это часть плана. Набег хунхузов.
Хунхузов? Да, москвич, конечно, хунхузов. Безжалостные хунхузы неожиданно появились из снежной завесы, отобрали надувную лодку, порезали ножами двадцать сетей и составили акт на добытых хариусов в количестве семи штук. И снова пропали в снежной пелене. Так среди книжных корешков нашего мира я разглядел и Арсеньева.
Перед тем как нам растаять в пелене, Игорь подобрал с земли трех из семи браконьерских хариусов и пошел на переговоры. Я и не надеялся на успех: пока мы резали сети, нарушитель кричал, размахивал корочкой и лез драться, так что пришлось даже пальнуть в воздух, чтобы остудить его. Хунхузы всегда такие, чуть чего – сразу стреляют.
Но расчет оказался верный – вертолет высадил браконьеров только сегодня, сетей у них теперь не осталось, а рыбки хотелось. И Игорёша вернулся с двумя булками хлеба. Три рыбки на две булки. А уже после этого мы уехали. Нет, студент, мы не уехали, а растворились, подобно призракам в снегу, густо падавшем крупными хлопьями.
Сорок дней мы жили в нашем прекрасном мире, кони несли нас мимо древних каменных курганов, через бурные реки, перед нашими глазами уходила вдаль голая стена хребта Цаган-Шибэту, потом мы начали спускаться вниз, в позднюю весну, а затем в лето, и перед нами поплыли поросшие тайгой, светлые от молодой хвои склоны. Все пейзажи, все следы на звериных тропках, дым костра в тумане, усталость после трудного дня в седле – все это было своим, привычным, даже родным. Мы вычитали и полюбили этот мир в нашем городском болезненном детстве, пропуская школу с градусником под мышкой и книжкой в руках.
В самых прекрасных местах мой старший товарищ соскакивал с коня, топал ногой и торжественно глядел на меня:
– Вот здесь! – Он делал несколько шагов вперед и назад, оглядывал горизонт, склонял голову туда и сюда, как художник, выбирающий натуру. – Если умру, то прошу похоронить меня именно здесь! И никак иначе.
Сначала я пытался запомнить все эти точки: опушку леса высоко над долиной Чулышмана, откуда на много километров открывался замечательный вид; крохотный лесок в пегом просторе Калбак-Кайи, за этим леском стояли три кругловатые вершинки, нарисованные чьей-то детской рукой; уютный затишок в ветреном раздолье Богояша; ледниковые гривки под Шапшальским хребтом; возвышенность в Узун-Оюке… Потом сбился. Книжные миры прекрасны и абсолютно безопасны, так что о смерти тут думать можно только понарошку, а говорить – для красного словца или для того, чтобы показать, что ты до самого своего основания потрясен пейзажем и хочешь поделиться восторгом со спутником.
Середину лета мы ходили в поселке по гостям, валялись с книжками в руках на кроватях в доме на взгорке среди сосен, готовили дрова для школы, чтобы заработать немного денег. Игорёша учил москвича-студента, как нужно складывать поленницу, когда складываешь ее для калыма: «Плотно укладывать не нужно, сквозь нее шапка должна пролетать».
Я колол сучковатые тюльки, Савинский взял на себя более сложную работу. За два дня ажурная поленница протянулась метров на пять от одной толстой березы до другой, потом завернула под углом к третьему дереву. Наконец Игорёша отступил, сорвал с головы шерстяную шапку-петушок, метнул, и наполненные пустотой кубометры сложились, похоронив под собой шерстяной петушок. Это было неправильно, и он обиделся.
– Принцип понял? Всё, складывай сам теперь.
Закурил, стал уходить, но засмеялся и вернулся:
– Ладно. Разве тебя оставишь одного? Эх, москвич, москвич…
В гостях, особенно когда присутствовали приезжие и туристы, я слушал его рассказы о нашем походе. Когда призывали в свидетели, смущенно и безъязыко кивал, подтверждая, что мы стаями сшибали уток и куропаток, не слезая с седел. На скаку стреляли по скатам браконьерских машин, устраивали засады и окружали. Ночные погони и пристывшие к стременам сапоги, вычерпанные шеломами хариусы и жареные оленьи бока из Шервудского леса. Одним словом, хрусталь и звон бокалов, как любил говорить Игорёша. Было очень красиво.
Как-то вечером в дом постучались две подруги и долго, без всякой охоты пили предложенный чай. Одна сочная, другая посуше, обе навеселе. Игорёша был несколько напряжен, подчеркнуто вежлив. Ни словом, ни жестом не дал почувствовать их нежеланность, угощал печеньями и соленьями. Подругам было плевать на соленья, и оскорбительная галантность их наконец допекла. Ушли.
Игорёша сказал, что сочная трогала его под столом ногой. Она, наверное, никогда до этого не встречалась с людьми, носящими днем и ночью блестящие латы.
– В Валином доме в ее отсутствие! Она же Валю знает прекрасно… Я чуть не выгнал ее с матерками. Но сдержался! Ты видел? Я был предельно вежлив. Учись, студент. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла! – такая уж поговорка у майора была».
– Это тоже Слуцкий?
– Москвич, ты дикий человек.
Игорёша не мог никого выгнать с матерками, он не матерился.
В августе сходили еще в один последний поход, в сентябре он уволился.
А я снова оформился инспектором в заповедник, уехал на кордон и провел еще два счастливых года в поросшем тайгой книжном мире. В нашем лесничестве мы не ломали непроходимые перевалы, не дотягивали последние
