кровать, поставить горячую кружку себе на живот, пускать дым в потолок. Что может быть лучше такого совместного со старшим товарищем мальчишеского утра?
Отправиться по окрестностям в праздном любовании пейзажем, который предвещает суровые мужские удовольствия. Вечером в темноте ловить голубей на чердаке и готовить из них похлебку. В другой день варить суп из белок. Серьезно и красиво шутить. Заваривать крепчайший чай, поскольку мы, таежники, пьем только крепчайший. Списывать друг у друга стихи и слова песен. Рассказывать истории, в которые и сам под конец начинаешь верить. Обсуждать ножи и ружья.
Иметь в друзьях не придуманного, а самого настоящего Карлсона, у которого вместо пропеллера за спиной – ижевская вертикалка шестнадцатого калибра, на носу очки, на ремне нож, в зубах заточенная спичка. Который бывает столь же серьезен и обидчив, если кто-то вздумает усомниться в том, что он за один присест съест мяса больше, чем любой индеец, в том, что он способен, подобно джеклондоновскому Смоку Беллью, пробежать полсотни километров, затем перепить всех мужиков и перетанцевать всех женщин.
Первый раз в жизни закарабкаться на коня, заседланного для тебя Игорёшей, а потом ехать вдвоем по горным склонам, глядеть на уши своего Саврасого, на круп идущего впереди Игорёшиного Воронка и вдруг в наступающих сумерках увидеть, как тайгу затягивает пеленой первого снега.
Через год я еще погостил у него, в его доме у озера, пока увольнялся.
После этого у него не возникало сомнений, что, будучи проездом в Москве, нужно радовать и взбадривать эту Москву, нужно, чтобы эта Москва бросала все свои дела и мчалась на вокзал пить кедровую настойку, говорить за походы, устраивать хрусталь и звон бокалов.
Я тоже считал вполне естественным вдруг завалиться к нему, в его веселый дом над озером с влюбленной в Россию иностранкой и еще двумя прибившимися по пути немцами, сосредоточенно искавшими расписание транспорта в сибирской глубинке, там, где отсутствуют всякие расписания, где начинается веселая дорога, основанная на везении, бесконечном терпении, пофигизме, выпивке, дружеских братаниях. И вот ты распахиваешь дверь, радостный, со своими иностранцами, а у Савинских еще не очухавшаяся после родов Валя, грудной ребенок и семь хиппи на постое. Но ничего не может помешать ночным посиделкам, песням под гитару и восторженным рассказам с яркими нотками Джека Лондона, Хемингуэя и куваевско-визборовским послевкусием.
В этом заповеднике Игорёша отработал семь лет. Семь лет Савинские прожили в большом веселом доме на взгорке, с которого открывался замечательный вид на озеро и далекие вершины. И в последний год его работы он опять позвонил мне, только уже не с вокзала по пути к маме, а из Новосибирска, после того как посадил Валю с ребятишками на самолет.
– Москвич, узнал? Я рад. Короче. Намечается большой поход. Патрулирование границ заповедника и вахта во время нереста на Джулукуле. Примерно середина мая. Это мой последний поход в заповеднике. Потом увольняюсь. Валя уже уехала к родителям. Буду рад, если сможешь приехать. Сходим вместе, отведем душу. Имей в виду, что я настаиваю и перезвоню вечером еще раз.
Надо сказать, что обращение «москвич» в его устах звучал необычно. За время странствий по стране я привык к враждебному или брезгливому звучанию. А тут – нейтрально, примерно как марка автомобиля.
Я дразнил его иногда:
– Ты знаешь какой?
– Какой? – с надеждой и интересом спрашивал мой старший товарищ.
– Ты толерантный.
Он обижался.
И мы сходили в этот поход. Если бы не сходили, то моя жизнь сложилась бы гораздо менее удачно. Вернее, вовсе неудачно. Я, конечно, не могу этого утверждать, но могу чувствовать. К тому времени я пожил семейной жизнью и развелся, оставил учебу ради заработка, а заработок ради вина, меня стали окружать нехорошие люди, и мне казалось, что я издаю отвратительный запах, сколько ни тер себя намыленной мочалкой.
Игорёша спас меня от чего-то плохого. Тоскливого и позорного, ставшего почти неотвратимым. Я еле добрался до его красивого дома из своей Москвы.
Нет ничего более оздоровляющего, чем бодро торчащая из зубов Савинского заточенная спичка и огонек в глазах загорающийся, когда к его костерку в рассказе подходят все новые и новые волки. Мало того, что его, провалившегося под лед, с трудом растящего огонек в стылом лесу, окружает шесть волков. Тут еще четыре. Ну и еще два, чтобы получилась дюжина – приятное число.
И сам поход, конечно, был целителен. Всё сложилось идеальным образом. Нет, я неправильно формулирую, Игорёша сказал бы по-другому. Не идеальным образом, а просто – красиво! Студент, скажи: это же было красиво?
Я выбыл из трудной реальности и снова оказался в заповеднике, охранявшем наш с Игорёшей уютный книжный мир. Я погрузился в этот мир, как погружался в детстве, забравшись с приключенческим романом и банкой варенья на диван.
Женщины, живущие в этом мире, обязаны быть прекрасны, вернее, они автоматически становятся прекрасны, оказавшись в нем. Мужчины сильны и честны, собаки и друзья умны и верны, злодеи великодушны, природа целительна и коварна, пейзажи живописны и дики. Мясо желательно полусырое, с ножа. Слова «йогурт», «гендер», «фитнес» никогда не проберутся в этот незрелый и прекрасный мир.
Поход удался. Запас продуктов для нас и овса для коней обещались подвезти к середине нашего пути, но не подвезли. Мы напрасно протаптывали через перевал дорогу нашим лошадям к казахской пастушьей стоянке, куда должна была приехать машина. Но зато это было красиво: небо, перевал, мы с Игорёшей, ожесточенно сражающиеся со снегом, который через недельку сам собой растает под немыслимым солнцем.
Месяц жили тем, что уместилось в седельных сумках, это тоже было красиво с нашей точки зрения. Игорёша часто палил из ружья по улетающим уткам и куропаткам, однако везения ему не было. Нет, вру, однажды повезло – он руками поймал трех жирных хариусов в ручье. Я вызвался пожарить, но ошибся. Оказалось, что их надо есть только сырыми, лишь слегка сдобрив солью. Только сырыми, жадно отрывая куски и блестя глазами. Косо летел снег, ледяная рыба шла с трудом, руки мерзли, но мы справились.
– Селедочка – слава и гордость стола… – сказал Игорёша, выбросил обглоданный хребет и вытер руки о траву под ногами.
Спросил, нравится ли мне Слуцкий? Я начал перебирать в уме инспекторов заповедника, но речь, оказывается, шла о поэте. Игорёша читал стихи, я глядел на горы, кони уныло щипали прошлогоднюю травяную ветошь, темнело и холодало. Это происходило в самой середине нашего материка, на водоразделе, откуда на юг вода начинает стекать в монгольские степи, где потом пропадает в пустыне,
