— Хватит!
— Ну, молодец!
Штыком и гранатой
Пробились ребята…
Остался в степи Железняк.
Не знал он, любимый, что эти слова так близко и непосредственно касаются его самого…
И вот товарищ К.[86] — командир нашего партизанского отряда — человек с двумя орденами и двадцатью годами боевой жизни, сотни раз близко видевший смерть и водивший на смерть других, стоит передо мной растерянный, скучный, сиротливый, повторяет:
— Ты не волнуйся, не плачь… Побереги себя для будущего. Не нужно…
Губы его вздрагивали, по щекам катились слезы, которых он не замечал, не чувствовал.
— Ты не волнуйся, дорогая…
— Говори все. Я выдержу… Говори! — ответила я.
Вся кровь отхлынула от сердца, и оно стало холодным… Спрашивая, я уже знала, но не верила, не могла поверить, представить. «Не может быть! Нет!» — кричала в ужасном отчаянии душа.
— Он сражался, как настоящий герой… и погиб, как герой… Ты можешь гордиться им…
Я на момент сомкнула глаза, потому что все вокруг пошатнулось, потемнело…
Отряд спешно собирался в новый поход.
— Я поеду с вами!
Командир хотел что-то сказать, возразить, но я взглянула на него, и он прочитал в моем взгляде нечто такое, что сразу же остановился и только приказал:
— Посадить в закрытую машину!
Товарищи молча расступились и дали мне место. Машина двинулась вперед, ощетинившись винтовками. Небо дрожало от мощного гула самолетов, где-то близко ухали орудия. Партизаны тихо разговаривали о недавнем бое, ухо мое жадно ловило часто повторяющееся дорогое мне имя. Он погиб в неравном бою, жизнь свою, как знамя в битве, неся впереди и ведя за собой других. Он горячей и чистой кровью своей оросил свою Беларусь, святую землю, защищая тебя, светозарную, от черной напасти.
…Я вспоминала сильные и жестокие слова Долорес Ибаррури: лучше быть вдовой героя, чем женой труса, — и по-новому поняла смысл этих слов. Я поняла, что ты, Беларусь моя, дороже самого дорогого, что, тебя любя, можно собственное сердце резать на части, быть сильнее самого себя.
КОММУНИСТЫ ОТВЕЧАЮТ ЗА ВСЕХ ДЕТЕЙ НА СВЕТЕ
После двадцати лет напряженной, горячей борьбы я еще раз и с новой глубиной и остротой поняла, что любить свой народ, свой родной край, свою власть и свободу — это нелегкое дело, что любовь эта обходится жестокой, жгучей болью, безмерными, неутомимыми муками души и тела, и все-таки нет такой жертвы, перед которой остановился бы любой из твоих сынов и дочерей, светозарная моя Беларусь!
И еще раз я это поняла и почувствовала через полгода: я должна была оставить детей. Оставить мою умную щебетушку — пятилетнюю дочку, которая, забравшись ко мне на колени и крепко обнимая тоненькими ручонками, уверенно говорит:
— Мамочка, когда мы прогоним немцев и кончится война, мы снова поедем в нашу Беларусь, и мы найдем нашего папу. Он живой, мамочка, не может быть, чтобы его фашисты убили. Он же такой сильный! У него, ты же помнишь, винтовка, гранаты и еще револьвер…
Она задумывается и через минуту снова щебечет:
— А может быть, я найду своего папу еще до конца войны. Я напишу письмо папиным товарищам на фронт. У папы много товарищей, и я их попрошу…
…Оставить моего маленького четырехмесячного сыночка, которого я выносила в партизанском отряде и который родился уже после смерти отца и как бы продолжает его жизнь, как две капли воды похожий на него.
Какими словами можно рассказать о наслаждении, которое охватывает, переполняет все существо, когда это маленькое создание, проголодавшееся и жалостно плачущее, нетерпеливо ища, поворачивает, крутит во все стороны головку и, как птенец, раскрывает ротик. Поймав, наконец, материнскую грудь, он жадно припадает к ней маленькими губками, сильно сжимает маленькими десенками и сосет, сосет, пьет, звучно глотая и боясь оторваться, цепко держится за грудь неумелой, малюсенькой ручкой. Я смеюсь тогда счастливым смехом, приговариваю: «Ешь, ешь, мой сыночек! Ешь, родной мой! Видишь, какой грозный вояка! Соколеночек мой…»
Но вот удовлетворен первый голод, мой сынок откидывает головку и, глядя мне в глаза, весело улыбается и что-то воркует, воркует. Мне тогда кажется, что надо мной светит не одно, а двенадцать солнц, и я, не помня себя от счастья, крепко прижимаю его к себе и целую, целую…
Потом он снова сосет, но уже спокойно и деловито, поводя руками по моей груди. Я смотрю на него, не отрывая глаз, и за маленьким личиком сыночка вырастает лицо его отца. Дорогие, незабываемые воспоминания проплывают в мыслях… Мне сладко и больно… Сынок мой насосался и, закрывая глаза, дремлет. Боясь потревожить его сон, я осторожно, словно пушинку, которая вот-вот взлетит, исчезнет, целую его и кладу в постельку. Спи, мое солнышко… Расти, соколеночек…
И вот я должна оставить детей, потому что меня зовет война, борьба за наш край, за нашу власть, за нашу свободу, за мою Беларусь. Я говорю своей дочери:
— Я скоро поеду на фронт.
И она не возражает, потому что знает, что так нужно, и только крепче обнимает меня за шею.
— А я буду смотреть за моим маленьким братиком, буду помогать бабушке, буду ходить на ферму за молоком и каждый день буду вспоминать тебя и папу.
Грустно, как взрослая, отвечает она мне и, помолчав, спрашивает:
— Мама, ты помнишь, вчера ты мне рассказывала, как фашисты мучают людей, и говорила, что ты слышишь крики и стоны нашей Беларуси. Помнишь?
— Помню, доченька.
— Ну вот, я тоже хотела услышать. Я проснулась ночью. Было тихо. Только Дружок во дворе лаял. И я слушала, слушала и ничего не услышала. Почему это, мамочка?
Я улыбаюсь, целую ее и говорю:
— Когда будешь сильно любить свой народ, тогда услышишь не ухом, дочурка, а сердцем услышишь.
Я знаю, что это объяснение непонятно для ребенка, но не знаю, как можно ей сказать. А она, задумчивая и удивленная, спрашивает:
— Сердцем?
И ее большие красивые глаза делаются еще больше и красивее.
И вот я должна оставить детей, уже потерявших отца. Оставить детей! Оторвать от шеи тоненькие ручки дочери, вырвать грудь из жадных губ сыночка?! Возможно ли сделать это? О мука!
И я это сделала. Нечеловеческая боль рвала мою душу, застилала пеленой глаза, останавливала биение сердца, замораживала кровь в жилах.
Сестра сказала мне с удивлением и жалостью:
— Как же ты поедешь? Ты же мать, ты же имеешь обязанности перед своими детьми! Ты же так крепко любишь их!
— Да, я их люблю больше своей жизни, но пойми, сестрица моя родная, я же не только мать, я коммунистка. Разве я имею обязанности только перед моими двумя детьми? А миллионы других — белорусских, украинских, литовских, эстонских детей, которых пытают фашисты, бросают живыми в огонь, закапывают в землю? Кто же должен их спасать? Разве перед ними нет у меня обязанностей? За всех детей на свете отвечает коммунистка. И, наконец, что будет с моими, с твоими детьми, если мы не победим, не прогоним фашистских оккупантов? Если гитлеровские палачи задушат нас?!
