У гестапо есть школа, учится до 50 чел., большинство девушек. Многие девушки уже работают. Скоро напишу снова для центра. У нас вовсе нет денег, если завтра не пришлешь, придется продавать часы. Твоя поездка в обком лишит нас связи недели на две. Нельзя пока одолжить советских и прислать? Здесь есть чудесные люди. Меня очень злит необходимость действовать медленно, но так вернее. Правда?
Вера.
Получено 26 октября 1942 г.
Очень беспокоюсь за воскресную почту… Принесла ли Тоня 2 письма? Присылай политинформации за истекшие дни, необходимость тебе понятна. С нашими документами жить невозможно. Надо, чтобы «Смелый» через «Сидорова» попробовал достать новые. Думаю, что за большие деньги это можно. Со своей стороны принимаю меры через верного посредника. Нужны деньги. Это опасно, но необходимо, иначе ничего не выйдет. Дуся[88] уже раз попалась во время ночной проверки. Спасло то, что ночевала у родного дяди. В общем необходимо изменить положение…
На аэродроме теперь постоянно находится около 50 самолетов, большинство «мессершмитты». Стоят очень тесно на поверхности. Почему давно нет наших самолетов? Жители очень просят прилететь. Это для них большая радость. Связного постараюсь найти. Тоню откомандируй в обком, рекомендуй в отряд.
Вера.
26 октября 1942 г.
Дорогие друзья мои! Сегодня на Смоленском рынке снова повешены три человека. На перекладине виселицы над их головами прибита доска с надписью на немецком и русском языках: «Мы украли хлеб и картофель, назначенный для германского населения, не потому, что были голодны, а потому, что хотели спекулировать, наживаться». Казалось бы, что гражданское население должно было с удовлетворением отнестись к этому новому акту «справедливого правосудия» и с благодарностью оценить «заботу» о нем германского военного командования. Но не эти чувства волновали гражданское население. Весь день перед виселицей стояла толпа. (Я сама, взволнованная и потрясенная, долго не могла уйти со страшного места.) При мне две пожилые женщины, поспешно подойдя к виселице, прерывающимися голосами начали вслух читать надписи. Когда дочитали до конца, одна из них сказала: «А как было на самом деле, кто его знает». И обе тяжело вздохнули. «Постепенно со всеми нами будет то же самое», — проговорил бородатый старик… К толпе подошли два немца, и все тотчас утихли. Немцы вынули фотоаппараты и долго старательно фотографировали и повешенных и толпу перед виселицей. В это время подъехала автомашина с группой немецких офицеров. Они медленно высадились из машины и медленно, важно направились к виселице. Толпа не расступилась перед ними, но они шли на людей, как будто перед ними никого не было. Расставив ноги и заложив руки за спину, долго осматривали свою новую победу спереди, а потом обошли вокруг и стали рассматривать сзади. Вдруг завыла сирена. Тревога. Все подняли головы кверху. «Советские самолеты! Они, верно, заметили, что здесь высадились немцы», — высказала свои соображения старушка. Офицеры вдруг потеряли интерес к виселице и несколько поспешней, чем высадились, сели в машину и уехали. А толпа напряженно следила за полетом советского самолета.
Повешены буфетчик, шофер и грузчик по доносу кладовщика в полевую комендатуру. Люди живут в таких условиях, что на заработок существовать невозможно, и поэтому крадут все, что только можно украсть там, где работаешь. Пекари крадут хлеб, сапожники — кожу, машинистки — бумагу, шоферы — бензин и все, что перевозят. Железнодорожники умеют моментально расхватывать платформу медного лома, сдать его немцам и вторично получить спирт. И все это окрашивается своеобразным патриотизмом: «Ведь немцам от этого вред». И люди чувствуют некоторое удовлетворение своей ненависти, а ненависть ширится и крепнет, бурлит и клокочет. Каждый день и каждый час рождает новые волны ненависти на улице, на работе, дома.
Люди идут по тротуарам. Два офицера верхом на лошадях въезжают на тротуар и, величественно, небрежно помахивая хлыстами над головами прохожих, теснят их к домам, заставляют сходить на мостовую. Ах, какими глазами смотрят на них в это время «освобожденные и приобщенные к европейской культуре» люди!..
Бывший старший бухгалтер работает грузчиком в полевой комендатуре. «Я получаю три марки в неделю, — говорит он. — Вы понимаете, что значит три марки при нашей работе и при теперешних ценах на продукты? У меня семья, мы изголодались окончательно, ведь питаемся только бураками со жмыхом. Я не могу тратить мои последние силы, они нужны будут Родине на лучшее дело, к тому же ведь я своими собственными руками помогаю грабить нашу страну. Ведь я гружу для отправки в Германию наш хлеб, наш лес, железо, все, что они только могут заграбастать. Нет, я больше не могу! Не пойду больше на эту проклятую работу, буду искать другого способа пропитаться. Пусть они подавятся своими тремя марками».
Через два дня его повели на работу под конвоем, но перед работой дали 25 палок. Таких случаев сотни. Бьют не только за невыход на работу, бьют и за то, что мало земли насыпано на носилках, и за то, что не понимаешь, что говорит по-немецки мастер или контролер.
Поздно вечером в квартиру, где в семье есть девушки, стучатся. В чем дело? «Мы хотим с Вами танцевать». Ничего не помогает: ни отказы, ни уговоры, ни просьбы. Они вламываются в квартиру, и возмущенные родители должны делать приветливые лица и принимать гостей, а девушки должны выслушивать нахальные шутки и весело смеяться.
«В городе у нас теперь просторно, — говорит одна пожилая женщина. — Дома разрушены, фабрики не дымят, чистого воздуха сколько угодно, а дышать печем. Задыхаешься и в квартире и на улице». Такие разговоры ведутся не только в тесном кругу близких людей, это слышишь и на улице и на базаре. Люди перестают бояться высказывать вслух свое недовольство, потому что оно становится всеобщим.
Заходишь к случайному сапожнику починить ботинки. Он требует за маленькую починку 5 марок. На мое возражение, что это слишком дорого, он отвечает: «Я не хочу ваших марок, я их век не знал и знать не хочу. Дайте мне один рубль, наш рубль, такой, на который я могу купить 1 кг хлеба. Не умели мы ценить нашей прежней жизни. Все нам казалось недостаточно хорошо, и оценили ее только теперь, когда нас от нее освободили. Да уж до того освободили, что и жить не хочется».
— И когда это мучение кончится? — говорит идущая рядом со мной по улице незнакомая старушка. — Второй год мучаемся, страдаем, хоть бы бог дал пережить это и снова дождаться наших…
Вера.
28 октября 1942 г.
