Возможно, в какой-то мере он и был прав. Но старый французский президент другой вещи не мог понять: что НАЧИНАТЬ ВОЙНУ нельзя доверять политикам. Ибо те, кто не знает, как завершить войну, не должны ее начинать!
Генштаб в лице Николая Васильевича Огаркова противился началу Афганской войны, выступал против ввода вооруженных сил в эту страну. Но политики не послушались! Ввели войска и развязали войну. А как ее заканчивать — об этом, дескать, пусть у генералов голова болит.
Но Афганская война разворачивалась вне всякой логики военной науки. Даже колониальной войной в полном смысле этого слова нельзя было назвать афганскую кампанию. В колониальных войнах военные действуют с полностью развязанными руками, идут на тяжелые, нередко противонравственные действия по отношению к враждебной стороне. А тут надо было и военные действия организовывать, и блеск пуговицы сохранить — ведь по просьбе правительства войска ввели. Ну а воевать-то кто будет — да против своих же, афганцев? Вот оно и получилось, что воюем в основном мы, 40-я армия, а афганская армия делает все, чтобы сымитировать свое участие в боевых действиях, в уничтожении террористов и диверсантов.
Есть старая классическая формула, великая в своей гуманности: войну выигрывают, не начиная ее. Иными словами, политические, идеологические и все иные средства государства направляются на благоденствие своего народа и таким образом достигаются любые, самые амбициозные цели. Найдется ли такой политик, который воплотит эту формулу в жизнь? Или она слишком идеалистична?
…Я уже прекрасно понимал, НА ЧТО меня толкали в Герате пешаварские лидеры. И едва на это не клюнул. Они рассчитывали на штурм Герата силами Советской Армии — в случае, если бы им не удалось поднять против режима Бабрака все основные провинции. Захвата Герата в открытом ночном бою моджахеды не достигли: губернаторство, радиостанция и аэродром оставались в наших руках. Провинции, ничего или почти ничего не зная о ночных боях в Герате, не поддержали выступления моджахедов в своих городах. Но Герат-то почти весь находился в руках моджахедов!
Так что извольте, господин Главный военный советник, брать город штурмом, извольте бомбить, сжигать, разрушать, очищать. Потом, естественно, сообщения о жестокости, о зверствах советов в Афганистане быстро разошлись бы по миру.
Так размышлял я — один ночью в автобусе близ летного поля гератского аэродрома, лежа на диване и ворочаясь с боку на бок, пока не открылась дверь…
Я включил свет и увидел генерала Петрохалко. Он пребывал в сильном волнении.
— Простите… Очень важно.
— Докладывайте.
— В Герате Наджиб со своим Хадом свирепствует. Расстреливает.
— Пленных?
— Так точно! Без следствия. Без суда.
Мне было известно о чрезмерной жестокости доктора медицины Наджибуллы. И все-таки не мог предположить, что после наших листовок с обращением к противнику сдаться при гарантиях сохранения жизни — он прикажет расстреливать. Это было изуверством.
— Я пытался остановить расстрелы, но Наджиб мне ответил, что у него прямое указание Бабрака. Александр Михайлович, там творится жуткое… — Петрохалко опустился на стул. — А на мечетях, — голос его осекся, — муллы молят Аллаха о пощаде. — И он, прикрыв лицо руками, издал короткий и хриплый звук, похожий на стон…
— Успокойтесь… Возьмите себя в руки, генерал. Вызовите мне Черемных, — и я дал ему в руки трубку телефона. — Вызывайте!
Эх, Бабрак-Бабрак! Ты еще и подлым человеком оказался, и бесчестным. Ведь мы обещали сдавшихся пленных не трогать. Впрочем, слабые люди всегда жестоки и коварны.
— Генерал Черемных, — и Петрохалко протянул мне трубку.
— Владимир Петрович, здравствуй и слушай меня внимательно… В Герате Наджиб по приказу Бабрака устроил массовые расстрелы.
— Понял…
— Необходимо тебе, Самойленко, Голь Ака без переводчика немедленно пробиться во дворец и ультимативно потребовать к… — я посмотрел на часы, было без пятнадцати пять, — к восьми часам во что бы то ни стало прекратить это беззаконие.
— Понял.
— Любые выражения твои и Виктора возможны. Единственное — не допускайте физического воздействия на этого прохвоста…
— Все исполним, — отчеканил Черемных.
— Доложишь не позднее семи-восьми часов утра.
— Есть.
— Езжайте в Герат, — приказал я Петрохалко, — сдержите Наджиба. Поступайте с ним жестко и требовательно. Все они — сволочи! — вырвалось у меня. — Особенно этот… Наджиб!
Петрохалко ушел.
Спокойно, спокойно, генерал армии, говорил я сам себе. Много прохвостов, много людей без сердца ты видел. Но таких!..
Скоро рассвет. Надо лететь в Кандагар.
Утром Илмар Янович мне доложил, что Наджиб пока не договорился с муллами мечетей о судьбе укрывшихся там моджахедов. В то же время, по словам Бруниниекса, расстрелы продолжались.
Значит, Черемных не попал во дворец, подумал я.
А Илмар продолжал:
— Власть в городэ восстановлэна. Патрулирование осущэствляэтся. Гэнэрал-губэрнатор спокоэн, Сарваланд и гэнэрал Бабинский заняли свое положэниэ в административной зонэ. Кандагар поДтвэрдил разрэшэниэ на прилет. Так что можэм отправляться.
Еще не успел командир Ан-24 вывести самолет на расчетную высоту — три тысячи шестьсот метров, — на которой мы полетим в Кандагар, еще не успели мы с Рафи выпить по стакану горячего крепкого чаю, как тревожно засигналила переносная коротковолновая радиостанция. Бруниниекс взял трубку, приложил к уху и передал мне:
— Чэрэмных.
— Александр Михайлович, говорю клером. Прием. –
Голос Владимира Петровича звучал издалека, но вполне отчетливо.
— Понял. Прием.
— Я, Друг и Рябой были у Него. Прием.
— Он был один? Прием.
— С ним была Она. О. отсутствовал. Прием.
— Какова реакция? Прием.
— Сначала — переполох. Но потом оба овладели собой. Он даже храбрился. Прием.
— Переходи к делу. Прием.
— Я его спросил: «Вы приказали Доктору делать операцию?» Он отвечает: «Да! В доме надо всех тараканов уничтожить» — и стукнул кулаком по столу. Я спрашиваю: «А слово чести Танкиста, Доктора, Философа? Оно ведь нарушено». Он отвечает: «Я им не давал на это права. Этот дом — Вандея!» Он забегал по кабинету, Она стояла и молчала, Рябой переводил.
Тогда Друг говорит: «Слово поддержали два брата-близнеца».
Он отвечает: «Один я и Доктор в ответе за все».
Я: «А Аллах, Коран, Шариат?»
Он: «Я — атеист! Доктор операцию доведет до конца!!»
Друг: «Под Рубинами все это будут знать. Билета на Игрища-26 вам не будет!! Остановите операцию!»
