– Все живы?
– Все.
– Вас точно шесть?
– Точно, точно!
– Пересчитай! (Шепотом и кашляет.)
– Раз, два, три… Шестеро, точно! – Слушайте меня внимательно (кашляет). N. с вами?
– Да-да! С нами. Здесь он. А что, Арнольд Григорьевич? Он долго кашляет и говорит с придыханием:
– Пошли всех шестерых «туда» и еще раз «туда» и «туда»…
– За что?
– За то, «шо нэ трэба мэни такых гастрольорив». Я немножко (кашляет) еще посплю, а в 6.30 к автобусу выйду, несмотря на то, что кое-кто не смог «врятуваты цього дуже поганого концерту» (кашляет). Понял?
6.30 утра. В автобусе. Мы – молодежь – спрашиваем:
– Арнольд Григорьевич, почему вы такой мрачный?
– Я себе думаю: в пять утра луна была во-он там, а теперь в 6.35 она уже вот здесь. И еще я себе думаю: кто из вас в пять утра выпил мою рюмку и чай?
– Никто!
– А куда?..
Очень большой композитор перед смертью постоянно говорил: «Только с почестями, только с почестями, только с почестями!». Знаменитый ученый задал вопрос: «И это все?» А Арнольд Григорьевич: «Если там есть манеж, я не пропаду: начну с клоуна, потом поставлю „Новый балет на льду“. Так что захватите коньки. Я вас жду».
А ведь Гоголь – родоначальник почти всех литературных направлений и жанров:
«Шинель» – реализм, неореализм;
«Вий», «Портрет» – мистицизм;
«Тарас Бульба» – исторический романтизм;
«Мертвые души» – художественное социологическое исследование;
«Коляска», «Старосветские помещики» – бытописание;
«Игроки» – детектив;
«Женитьба» – водевиль;
«Театральный разъезд» – эссе;
«Ревизор» – абсурд;
«Незаконченная история Украины» – научно-писательское исследование.
Эта история имела место быть давным-давно. Известный артист Федор Курихин и менее известный Яков Миронович Волков (родной брат народного артиста СССР Леонида Мироновича Леонидова) – имели удовольствие готовиться к спектаклям в одной на двоих гримуборной («уборная – комната, в коей одеваются, убираются, наряжаются, моются, притираются». В. И. Даль).
Артист Федор Курихин страдал типично русским недугом – был подвержен частому употреблению крепких-крепких… слов, ну и напитков… тоже…
Артист Яков Волков страдал от того, что приходилось выслушивать эти… словоизвержения. Он в течение долгого времени пытался перевоспитать коллегу, но тщетно… Сам Яков Волков ни разу в жизни не осквернил свое блестящее образование, интеллигентность и воспитанность произнесением этих богонеугодных слов…
В один прекрасный вечер в уборной двух мастеров сцены находился друг артиста Волкова – высокообразованный академик, принесший букеты поздравительных цветов, а также бутылочку прекрасного шампанского, привезенную только что из Франции, где он возглавлял делегацию выдающихся советских ученых.
В интеллектуальнейшей беседе активно участвовал замечательный Федор Курихин, и все было замечательно, но стоило же было кому-то упомянуть фамилию артиста, которого Курихин на дух не переносил, как тут же наш богохульник разрядился 22-этажным «товарищем матом Ивановичем», который на сей раз впервые за долгие годы не стерпел образованный Волков. А посему зло швырнул на пол коробку с красками для грима, пудру и вазелин, смачно сплюнул на пол и, возмущенный бестактностью коллеги перед своим другом, вдруг прокричал на фальцете жуткий «ругательный текст», да такой, который можно услышать из уст крайне опустившегося пьяного биндюжника! Впервые в жизни!
В самый кульминационный момент жуткой тирады Волкова в уборную вошла костюмерша – скромная женщина, мать двух сыновей, труженица, влюбленная в театральное волшебное искусство… Женщина, как пуля, выскочила в коридор, возмущенная вбежала в кабинет директора театра и подала заявление с просьбой «освободить ее от обслуживания хулигана – артиста Якова Мироновича Волкова»!
На следующий день был вывешен приказ с объявлением строгого выговора артисту за недостойное поведение, позорящее профессию советского артиста, за что он подвергается снижению зарплаты на два месяца…
Расстроившийся Курихин предложил Волкову возместить материальные потери, но тщетно… получил резкий отказ. Тогда Курихин искреннейшим образом извинился перед коллегой. Он дал клятву – не употреблять нецензурных слов!
Федор Курихин дал клятву и сдержал ее: он при Волкове больше не сквернословил… только при Волкове!
В конце 50-х годов очень трудно было установить личный телефон в квартире. Ждали годами.
Диалог между главным администратором Театра сатиры Евсеем Суражским и мною.
Я. Мне нужен телефон.
СУРАЖСКИЙ. Куда?
Я. В квартиру.
СУРАЖСКИЙ. Зачем?
Я. Разговаривать.
СУРАЖСКИЙ. Кода?
Я. Что «кода»?
СУРАЖСКИЙ. Я спрашиваю и говору: кода?
Я. То есть «когда»?
СУРАЖСКИЙ. Да… Кода?
Я. Когда установить телефон?
СУРАЖСКИЙ. Да-да-да! Кода?
Я. По мне – хоть завтра.
СУРАЖСКИЙ. Кода?
Я. Я сказал же: хоть завтра.
СУРАЖСКИЙ. Я говору: кода, кода – в котором часу?
Я. Не понимаю.
СУРАЖСКИЙ. Я тибе спрашиваю русским языком: в котором часу?
Я. Что «в котором часу»?
СУРАЖСКИЙ (кричит). Ус-та-но-вить те-ле-фон?! У твоей квартире?!
Я. А-а-а. В любое время.
СУРАЖСКИЙ. Днем или ночю?
Я. Днем. Конечно, днем.
СУРАЖСКИЙ. Кода?
Я. Опять «когда»? Что «когда»?
СУРАЖСКИЙ (опять кричит). В ко-то-ром ча-су?!
Я. Ну, скажем, в 16.00. В это время я буду дома… после репетиции, но очень-очень недолго.
СУРАЖСКИЙ. Две тысчи. (Две тысячи рублей в те времена были немалые деньги!).
Я. Когда?
СУРАЖСКИЙ. Что «кода»?
Я. Две тысячи рублей когда дать?
СУРАЖСКИЙ. Сичас… Сегодня – две тысчи, завтра – телефон.
Я. Сейчас нет при себе двух тысяч.
СУРАЖСКИЙ. Тода – к вечеру.
Вечером я деньги принес.
СУРАЖСКИЙ. Нужно, шобы у квартире била открита форточка. Хоть одна. Или все – есе лутче.
Я. Зачем?
СУРАЖСКИЙ. Нет время объяснять. И не твое это дело.
Назавтра я пришел домой после репетиции и увидел на своем письменном столе новенький телефонный аппарат с приклеенным к нему ярлыком с указанием номера моего личного (!), персонального (!) те-ле-фо-на! Ура-а-а-а! Приглядевшись и оглядевшись, понял, что аппарат и протянутые телефонные провода к моему столу не что иное, как «времянка», подключенная к наружным проводам телефонной связи.
