из Priest. Я вообще никуда не мог пойти или что-либо делать. Позвонил в студию Record Plant и сказал Тому, что заболел, улетел в Финикс и мне нужно время прийти в себя.
«Вернусь через несколько дней», – пообещал я. Вряд ли я так думал.
Это был предел. Самое дно. Я испытывал к себе жалость. Остался дома и неделю не вылезал и пил, пока лицо не зажило и не стыдно было показаться на людях. Затем, почувствовав себя одиноким, позвонил Дэвиду и предложил где-нибудь провести вечер. Хуже ведь быть не могло, верно?
Дэвид приехал ко мне, и мы взяли такси в бар Rockers. И вскоре он пожалел, что вообще согласился. Погрязнув в жалости к себе, я тут же нажрался до беспамятства, как последняя тварь.
И все по-новому. Литры крепкого эля и таблетка нитразепама: только теперь в Финиксе.
Мы сидели в баре до тех пор, пока нас не стали выгонять, затем взяли такси ко мне. Дэвид выпил слишком много, чтобы ехать домой, поэтому вырубился в гостевой комнате. Шатаясь, я доковылял до кровати с бутылкой «Джека» [87] – а зачем прекращать вечеринку? – и остановил взгляд на коробке возле кровати.
За последние недели из-за кокса и бухла я стал спать еще хуже, и любезный доктор из Лос-Анджелеса велел целый месяц принимать снотворное. И вот эти таблетки лежали возле кровати. Улыбались и подмигивали мне. Заманчиво.
Я принял решение. Это было удивительно легко.
Конечно. Давай! Почему нет?
Если я сдохну – всем насрать!
Никто меня не любит!
Я перекатился через кровать, откупорил бутылку «Джека» и открыл коробку с таблетками. Вытащил пластину и проглотил одну таблетку. Запив глотком «Джека».
Никто меня не любит.
Таблетка.
Глоток «Джека».
Никто не любит.
Таблетка.
Глоток Джека.
Никто не любит.
Бог знает, сколько раз я это сделал Двадцать? Двадцать пять? Я сбился со счета. Но пока все это продолжалось, в голове я услышал еще один голос, низкий, но настойчивый – он говорил со мной. Я узнал его. Это был мой собственный голос:
«Что же ты ТВОРИШЬ, Роб, идиот ты безмозглый?!»
Я пришел в себя. Почти. Меня уже клонило в сон, но я встал с кровати и побрел в гостевую комнату. Постучал в дверь. Когда я открыл, Дэвид был в полудреме.
– Чего тебе?
– Кажется, у меня передоз, – сказал я ему.
– О боже! – Дэвид побежал ко мне в комнату и увидел пустую коробку из-под таблеток и бутылку «Джека». – Садись ко мне в машину, быстро! – сказал он, а сам побежал одеваться. – Сейчас же!
Он отвез меня в медицинский центр Джона К. Линкольна в Финиксе. Меня тут же повезли в реанимацию, откачали и дали какую-то черную жидкость, от которой я проблевался. Я не был напуган. Было ощущение, что это происходит не со мной – как в фильме.
Когда мне сказали, что жизни ничего не угрожает, доктор усадил меня, чтобы поговорить. Я все еще был пьян, но чувствовал себя собранным и в рассудке.
«Мы считаем, вам надо с кем-то поговорить, – сказал он. – Вам не следует этого делать. Вам надо поговорить и понять, что не так».
Я знал, что он прав. Я был благодарен ему за доброту и отзывчивость. Я себя чуть не угробил – разумеется, мне нужно было с кем-то поговорить. Но я был не готов. Не сейчас. Я поблагодарил доктора и сказал, что подумаю.
Дэвид отвез меня домой. Он боялся, что я снова с собой что-нибудь натворю – да я и сам боялся, – поэтому предложил на несколько дней остаться у меня. Он выбросил все таблетки в доме, но я все еще мог пить и пил – каждый вечер, пока не вырубался.
Гнев пожирал меня: моя сильная, неоконченная ярость, которую я накопил за двадцать пять с лишним лет жизни во лжи. Я всячески старался контролировать эту ярость, а теперь слишком устал. Я сдался. Она одолела меня. Овладела мной.
Конец настал через неделю. Это было 5 января 1986 года Я пил в своей комнате и вдруг стал плакать, выть и бить кулаком в стену, как убитый горем, потерявший рассудок зверь БАМ! БАМ! БАМ! БАМ! Бледные отпечатки кулаков смотрели на меня со стены. Костяшки были стерты до мяса и кровоточили.
БАМ!
БАМ!
БАМ!
Пожалуйста, Господи, останови это!
Когда Дэвид влетел ко мне в комнату, я лежал, свернувшись, и рыдал на полу. Он подбежал и встал, смотря на меня сверху.
– Роб, тебе надо лечиться, – сказал он, – иначе ты ласты склеишь!
Я пристально уставился на него.
– Тебе надо в реабилитационную клинику. Сейчас же!
Я кивнул.
– Да, – согласился я. – Да, я знаю. Поехали.
15. Запах пороха
Дэвид отвез меня обратно в медицинский центр Джона К. Линкольна, и меня определили в отделение реабилитации. Медсестры отвезли меня в палату, где лечат от алкогольной зависимости, и поставили капельницу. Я лежал в кровати, оглядывался по сторонам и взвешивал все обстоятельства.
И вот я здесь. Теперь я официально признан алкоголиком и наркоманом. Нет сомнений, что я проведу в этой больнице довольно долгое время.
Что я чувствовал?
Прежде всего… облегчение. Чувствовал себя очень спокойно. Знал, что дошел до ручки и дальше падать уже было нельзя. Я находился в состоянии свободного падения, и следующим шагом была бы смерть. Я был там не по своему желанию. Это была необходимость.
Не хочу вдаваться во все эти подробности о терапии – знаю, как это скучно, – но попытка самоубийства была криком о помощи. Подсознательным криком. Жизнь моя уже давно вышла из-под контроля, и я цеплялся, пытаясь выжить и надеясь на лучшее.
Ну, лучшее еще не настало. Испытывая ярость и отчаяние, я наконец-то признал, что у меня проблема, и я бессилен ее решить, и мне нужна помощь. Это был чертовски важный момент.
Многие наркоманы, уходя в клинике в завязку, страдают от мощной ломки, поэтому мне и поставили капельницу, но никакой ломки не было. Было странно: все то время, что я был в клинике, я не жаждал ни наркотиков, ни бухла.
Просто я сам по себе такой. Даже в те моменты, когда бухал как черт (а это было всю жизнь, за исключением шести месяцев и по настоящий момент!), если нужно, мог на несколько дней тормознуть. И всегда врал себе, что никакой я на самом деле не алкоголик. Но теперь же я понял, что это неправда.
В отделении реабилитации был очень приятный и спокойный распорядок дня. Тяжелее всего было просыпаться рано утром. Из-за бессонницы я всегда это ненавидел – даже сегодня. Но мы вставали рано и садились в круг для собраний АА (анонимных алкоголиков).
Моими соседями по палате были обычные люди: бизнесмены, водители автобуса, учителя. Многие женщины были домохозяйками. Некоторые из них знали, кто я. Большинство понятия не имели. Всем
