Привыкнув по роду занятий добиваться человеческой благосклонности и симпатии, Шенк умел быть жестким и требовательным либо деликатным и услужливым — в зависимости от того, какой репутацией он, по собственному мнению, пользовался у данного человека.
В тот субботний вечер Мэрилин отнюдь не была единственной женщиной в доме Шенка; там присутствовали и другие манекенщицы, фотомодели, актрисы и прочие молодые красивые женщины, питавшие надежду начать актерскую карьеру или ускорить ее. Помимо того что они разносили напитки и сигары, некоторые из них были склонны (если не сказать готовы) к тому, чтобы во время перерывов в игре оказать тому или иному любителю покера и куда более интимные услуги. В тот вечер Мэрилин держалась неподалеку от Де Чикко и пыталась с должным шармом пренебрегать выразительными и красноречивыми взглядами хозяина дома.
На следующий день за Мэрилин прислали лимузин с приглашением на частный обед с Джо Шенком — и она знала, что отвергнуть подобное предложение было бы чистым безумием. «Как же я должна действовать после обеда, когда ему захочется получить то, что его во всем этом интересует на самом деле?» — спросила она у Люсиль, а та дала ей точно такой же совет, какой она часто предоставляла в подобной ситуации молодым актрисам из МГМ: «Скажи ему, что ты девственница и хочешь сохранить невинность для надлежащего мужчины». Совсем поздно Люсиль была разбужена взвинченной Мэрилин, которая из дома Шенка шептала в трубку уединенного телефона: «Ему известно, что я была замужем. Что мне сейчас говорить?» Вечер, в соответствии с прогнозами, закончился, скорее всего, тем, что Мэрилин проявила покладистость.
Позднее она рассказала Люсиль и еще паре человек, что впервые ей пришлось стоять перед своим начальником на коленях — в позе, которая все-таки не являлось общепринятой при подаче заявления о приеме на работу. Но она отчаянно хотела сниматься, рвалась добиться успеха в качестве кинозвезды и потому согласилась с тем фактом, что условия трудоустройства временами приходится обговаривать наедине, а не в кабинете агента. «Мэрилин совершенно открыто говорила о своей интрижке с Шенком, — вспоминает Эми Грин, в более поздний период ставшая ее близкой подругой. — Он помог ей сделать карьеру, а она дала ему то, о чем тот просил».
Хотя Джо Шенк был заядлым «юбочником» — а Мэрилин являлась всего лишь одной из его многочисленных добыч, — он не бросил ее, да и она, по сути дела, тоже его полюбила. Несмотря на договоренность, существовавшую между Зануком и Шенком по поводу того, что последний не будет нажимать на студию в попытке добиться для своих подружек привилегированного подхода, Шенк все же позвонил своему приятелю по игре в покер Гарри Кону, одному из руководителей студии «Коламбия». В конце февраля Мэрилин явилась в офис Кона, располагавшийся на углу бульвара Сансет и Гоуэр-авеню. Кон, возбуждавший в людях страх и бывший одним из самых ненавистных администраторов в истории Голливуда, отвечал, в частности, за развитие карьеры танцовщицы Маргариты Кармен Кансино, которая стала кинозвездой Ритой Хейуорт.[131]Он готов был, начиная с 9 марта, предложить Мэрилин шестимесячный контракт со ставкой сто двадцать пять долларов в неделю. Кон выдвинул, однако, одно условие — причем совсем не такое, как она ожидала поначалу.
На следующей неделе ее волосам была с помощью электролиза придана пушистая фактура, а после нескольких процедур нанесения перекиси водорода, или так называемого пергидроля, естественный каштановый оттенок довольно скверно подкрашенных белокурых волос Мэрилин удалось полностью ликвидировать. В зеркале она видела перед собой женщину, все более и более похожую на ее любимую артистку времен детства — Джин Харлоу. «Стало быть, джентльмены предпочитают блондинок, верно? — спрашивала Харлоу в кинофильме 1932 года под названием "Жена не первой свежести", любуясь своим отражением в зеркальце, и вдруг резко поворачивалась в сторону камеры, улыбалась и отвечала сама себе: — Да, предпочитают!»
Гарри Кон не был джентльменом, но предпочитал Мэрилин в виде яркой блондинки. Одобрив новую внешность молодой женщины, он быстро отправил ее в три разных подразделения студии. И когда Макс Эрноу из отдела талантов окончательно заполнял и оформлял личную карточку этой совсем новенькой актрисы на контракте, а люди из рекламной службы успели позаботиться о том, чтобы сделать пару-тройку ее пробных фотоснимков, сама Мэрилин прибыла в уютный домик преподавательницы драматического искусства из студии «Коламбия» Наташи Лайтесс, которую интересовали куда более серьезные вопросы, нежели то, как перекрасить ее волосы.
Глава восьмая. Февраль 1948 года — май 1949 года
«Она была словно вулкан, который непрестанно извергается или у которого вот-вот должно начаться извержение, — самая переменчивая и взрывоопасная женщина, какую мне довелось знать», — сказала журналистка Джейн Уилки про Наташу Лайтесс, бывшую на протяжении шести лет педагогом Мэрилин Монро и преподававшую ей драматическое искусство.
В 1948 году Наташе было приблизительно тридцать пять лет и ее украшали коротко остриженные каштановые волосы с седыми прядками; эта высокая, худая, угловатая и необычайно подвижная особа временами напоминала слегка пристукнутую цаплю, попавшую в хлопотную и затруднительную ситуацию. Родившись в Берлине (а не в России, как она утверждала, дабы избежать антинемецких чувств, после того как эмигрировала из Германии), Наташа училась там у великого театрального режиссера Макса Рейнхардта, играла в репертуарном театре и вышла замуж за писателя Бруно Франка. После прихода нацистов к власти супружеская пара выехала в Париж, а оттуда — в Америку, где они присоединились к большой группе сбежавших из Германии деятелей искусства[132]. Во время второй мировой войны Наташа сыграла небольшие роли в двух голливудских кинофильмах, учила сценическому мастерству контрактных актрис и актеров Сэмюэла Голдвина, а потом приняла предложение о работе подобного рода для киностудии «Коламбия». Ее муж в 1947 году возвратился в Германию, оставив Наташу с совсем маленькой дочуркой, которую она сама воспитывала.
Деспотичная и суровая, даже в чем-то жестокая, Наташа производила большое впечатление на начальников, равно как и на актеров, часто обескураживая их своей беглостью речи, знанием различных жанров искусства и литературы, а также строгим отношением к своим молодым ученикам, которых считала много хуже тех актеров, с кем ей довелось иметь дело за границей, в Европе. Однако, даже если ее оценка профессиональных возможностей этой артистической молодежи была бы полностью справедливой, трудно оправдать тот снисходительный тон, ту манеру разговаривать свысока, которую она усвоила в общении с актерами; в целом она вела себя так, словно являлась эдакой экзотической баронессой, вынужденной в силу обстоятельств почтить своей эмиграцией Голливуд.
