коридоре, но они безропотно пропустили вперёд отца Георгия, а я осталась ждать в смятении, мучительно подбирая нужные слова, чтобы правильно спросить отца Серафима о самом главном – что мне делать с моим духовным отцом?
На мой взгляд, в последнее время у нашего батюшки головушка совсем поплыла, его странности уже не вписывались ни в какие рамки, и нервные срывы уже никак не походили на духовную брань. Он довёл себя строжайшими постами до полной немощи тела и еле-еле смог подняться, чтобы отслужить рождественскую службу, а потом снова слёг и заболел ещё сильнее.
Я очень хотела спросить у отца Серафима, правильно ли я поступила, когда незаметно добавляла отцу Георгию в еду рафинированное подсолнечное масло в те дни, когда он строго постился перед Рождеством, сам при этом согнутый пополам от боли в животе, и я знала, что по собственной воле наш батюшка ни за что бы не согласился на подобное нарушение устава.
Да, я научилась так добавлять масло, что на вкус его никто не чувствовал, но от этого еда становилась значительно мягче для больного пищеварения, а у отца Георгия уже начинался диабет, и он сам за несколько лет угробил своё здоровье буквально у меня на глазах. Я не могла спокойно смотреть, как ради соблюдения устава батюшка калечит себя, и случись чего, то до квалифицированной медицинской помощи придётся везти его неизвестно как за сто двадцать заснеженных километров!
Да, я делала, что могла, и готовила для отца Георгия самую диетическую, но при этом постную еду и, замирая от страха, незаметно добавляла везде то несчастное масло!
И что мне теперь делать?
Каяться? Но где и кому?
Не рассказывать же об этом на исповеди отцу Георгию?
Да он меня убьёт за такую дерзость!
Я оказалась перед таким мучительным выбором, потому что по церковным правилам матушка Татьяна не могла исповедоваться у своего мужа, и незадолго до Рождества она поехала в монастырь на исповедь к старцу, а я осталась кормить больного отца Георгия, Игоря и Нюшку. Виталий к тому времени не выдержал и тоже уехал в мужской монастырь помогать нашему Юрке-Феофану, мол, там хоть всё понятно, ради чего у монахов послушание и смирение.
И вот в больничном коридоре, пока я собиралась с мыслями и трепетала перед дверью в палату, ожидая выхода отца Георгия, то как-то невзначай познакомилась с высоченным молодым человеком – очень словоохотливым студентом Димой, будущим известным протоиереем Димитрием, а в тот момент ярким кучерявым брюнетом, который учился на филфаке в универе и постоянно ездил к старцу Серафиму. Я слушала вполуха про то, как мы с этим Димой уже где-то пересекались на празднике, и кто у нас с ним общие знакомые, но моё сердце, гулко бухающее о рёбра, почти заглушало его слова.
И вот наконец-то вышел отец Георгий и коротко кивнул мне, чтобы я заходила.
Мама!
Большая палата, густые зимние сумерки, но свет никто не зажигает, в лиловом мареве я не сразу различаю лежащего на кровати старца, подхожу под благословение, целую его влажную пухлую руку, а он хрипло командует:
– Ешь!
И маленькая матушка из его команды тут же достаёт из замотанной в полотенце кастрюльки горячую ароматную рыбную котлету и вручает мне, положив её на ломтик хлеба. Обжигаясь, я едва успеваю откусить невероятную сочную вкуснятину, как тут же следует другой приказ:
– И рассказывай очень быстро, пока тебя врачи не выгнали!
Гмм! И как, интересно, это сделать?
Я давлюсь, отчаянно сглатываю горячущий ком и скороговоркой объясняю про все свои страдания насчёт отца Георгия, только что покинувшего палату.
Да, не скрою, мне бы очень хотелось услышать что-то одобряющее в подтверждение моих действий, но отец Серафим превзошёл мои самые смелые ожидания. Он буквально проорал в своей неподражаемой манере, что я правильно сделала, потому что сумасшедших приходится кормить насильно, ничего не поделаешь, раз они из ума выжили!
И что неразумный пост приравнивается к самоубийству!
И что больному человеку категорически нельзя поститься, потому что Господь и так уже посетил его болезнью, и только дурак скажет в ответ, мол, изыди, Господи, ведь я желаю призывать тебя молитвой и постом!
Дальше он вынес вердикт, что нет на мне греха за то несчастное масло, но говорить отцу Георгию об этом не надо, а лучше поискать себе другого духовника, пока я сама остатки здоровья с ним не потеряла. Ой!.
На прощанье отец Серафим благословил всегда приезжать к нему по важным вопросам и строго-настрого запретил мне поститься.
Я вылетела из палаты, как на крыльях, и в коридоре наконец-то смогла доесть самую вкусную в моей жизни рыбную котлету. И ещё раз я выдохнула, когда увидела, что у противоположного окна отец Георгий оживлённо беседует со студентом Димой, значит, он мог и не расслышать, какие слова старец прокричал в его адрес. С одной стороны жалко, а с другой ладно, пусть, не время сейчас, и я тоже лучше пока промолчу.
Уже в потёмках, когда мы шли к машине, стуча зубами от холода, отец Георгий вдруг растерянно спросил, какой сегодня день. Я ехидно ответила:
– Пятница, батюшка!
– А я котлету съел в постный день!
– Так ведь это благословение старца, батюшка! – внутренне ликуя, возразила я.
Ну конечно же, я не смогла от него уйти! И как можно оставить самого близкого человека в такое трудное время?
Да, признаюсь, что на этой стадии развития (или деградации) духовный отец становится намного ближе, чем какой-то там муж и родной отец вместе взятые, и духовные связи между людьми гораздо сильнее, чем плотские или родственные, а духовник, кроме всего прочего, отвечает за тебя перед Богом, и если ты погибнешь, то и он не спасётся, таков закон!
Но теперь у меня хотя бы появилось внутреннее право не слушаться батюшку буквально, а сначала подумать, кто говорит со мной в данный момент – немощный человек или же Бог его устами?
Очень важно уметь различать эти два голоса, чтобы не обмануться и не погибнуть вместе. Однако, скоро к двум голосам добавится и третий, вот тогда всё во мне пошатнётся до основания.
* * *
Случилось это на приходе в деревне в келье отца Георгия, когда однажды поздним вечером там вдруг сбылся в реальности мой давний кошмарный сон, привидевшийся ещё в самом начале моей церковной жизни. Мне тогда отчётливо приснилось, как я в храме исповедуюсь батюшке и постепенно раскрываю одну за другой потаённые двери в самую глубину моей души. У кого есть такой опыт, тот меня поймёт – это как бы внутренние сейфы-матрёшки в самой сердцевине личности человека.
На самом деле, туда вообще никого нельзя пускать, даже самого-самого родного человека, потому что любое
