Изредка в расположении роты появлялись "дембеля". Они заканчивали очередной аккорд, их снова не отпускали, обещая выдать документы после следующего. Старослужащие ругались, судачили о скором дембеле и, помывшись и сменив одежду, отправлялись снова строить каптерки, копать траншеи, приводить в порядок то, до чего не дотрагивались весь срок после получения первых лычек их сержантские ручки. Я чувствовал, что внутренне злорадствую, и понимал, что мне еще предстоят подобные увеселительные мероприятия, без которых почти ни один солдат не покинул доблестную армию. А пока я был "царь и бог" для всех, кто появлялся в роте:
– Солдатик, ко мне. Как фамилия? Макаров? Кто по специальности?
Писать умеешь? Садись, пиши: "Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы". Где Нева течет, знаешь? Молодец. А сам откуда родом, зёма? Ростовский? Орел. Пиши, пиши. Хорошо пишешь, хочешь быть писарем? Почему это нет? Будешь. Знаешь, как в армии: "Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим". Фанеру к осмотру!!
"Фанерой" в армии называли грудную клетку, которую молодой боец по приказу старослужащего обязан был выпучить и мирно ждать удара в третью пуговицу. Были специалисты, которые, объясняя солдату правила армейской жизни с хладнокровным постукиванием кулака в пуговицу, загоняли ее ножку на несколько миллиметров в грудь солдата.
– Чего испугался, воин? Шучу я, шучу. Не боись. Солдат ребенка не обидит. Сейчас отправишься очко драить. Какое? На котором в позе мудрствующего аксакала сидят. Дежурный!
Дежурным, в переходный период как правило, назначали молодого сержанта. Еще вчера он был курсантом учебной роты, и присвоение ему звания младшего сержанта не успевало сменить в сознании понимание, что он уже тоже является командиром.
– Дежурный, поставь этого "врага народа", не понимающего суть армейской службы, на тяжелые туалетные работы, чтобы он с гордостью мог сообщить домой, что стойко переносит все тяготы и нахрен никому не нужные лишения. Вперед, Макаров. Родина зовет. Отдай свой долг и спи спокойно.
Чувство власти упоительно. Оно захлестывает человека целиком и полностью не оставляя места для других чувств и эмоций. Человек начинает наслаждаться тем, что ему беспрекословно подчиняются. Он не должен искать подходов, обсуждать, убеждать. Приказ грубым голосом должен быть выполнен мгновенно и с любовью в сияющих глазах исполняющего. Власть обволакивает со всех сторон, защищая ее владельца. Властью обладающий становится выше, шире, сильнее. Он чувствует данную ему поддержку. Он сам власть. И я упивался этой бессмысленной частью человеческого эгоизма, не приносящую никакую пользу ни мне, ни тем кем я командовал. На вопросы любого из офицеров батальона я мог запросто сморозить какую-нибудь глупость, не вынимая при этом рук из карманов или запихнув их за приспущенный ремень. На замечания я ухмылялся, медленно приводил внешний вид в порядок, растягивая время, как бы давая понять, что я тут двадцать четыре часа, а ты, командир, сейчас уйдешь. И без меня ты никто.
Потому, что я держу роту. Я и только я. И если я ее распущу, то тебе ее не собрать. Эйфория случайной и практически неограниченной власти пьянила. Обнаглел я настолько, что решил выйти позвонить домой в середине дня, даже не подумав переодеться в парадную форму. Чтобы уменьшить возможность нарваться на патруль, я решил выйти через задние, технические ворота, где меня никто никогда не останавливал.
Не остановили меня и в этот раз, но, пройдя всего несколько десятков метров, я увидел идущего мне навстречу подполковника Шахдрахманова.
Бежать назад было бессмысленно. Прятаться было некуда. Под землю провалиться у меня не получилось, и я остановился уставившись на подполковника.
– В самоволку? Днем? В будний день? Меня увидел? и что?! Быть может, тебе лучше пугало поставить?! Наглец. За мной.
Опустив голову и размышляя не столько о мере наказания, как о том, что не удалось позвонить, я поплелся обратно в часть за подполковником, придумывая себе оправдание. Шахдрахманов не о чем меня не спрашивал, оставив около корпуса штаба полка. Через пять минут он вышел обратно вместе с начальником штаба:
– Направляешься старшим команды таких же недоумков. Как старший отвозишь всех на второй пересыльный пункт в Москву и… сам там остаешься.
– Извини, – развел руками начштаба. – Сам нарвался. Документы получишь через час. Дежурный по штабу, – крикнул он в окно. – Держи список. Для всех кто в списке – боевая тревога! Ханин – старший.
Время "Ч" через два часа. Время пошло!!
Через три часа перед штабом полка стояли с вещами человек восемь новоиспеченных дедов специального батальона, обеспечивающего учебный процесс мотострелкового полка. Среди них только я один имел сержантские полоски на погонах и был единственным, прослужившим год, а не полтора, что не придавало мне веса в общей массе. Ребят я всех знал, сталкиваясь в "чепке", у почты или в столовой, как знал я и то, что эти военнослужащие уже всех достали страшной дедовщиной, процветающей в подразделении, несмотря ни на какие указы и распоряжения командного состава Советской Армии и непосредственно нашей части.
– Не дрейфь, Санек, – подкинув на плече вещмешок, подбодрил меня один из "дедов". – Нам всего полгода осталось, в "дизель" никто не хочет.
– Инструктаж прост, – вышел на крыльцо угрюмый, но справедливый
Шахдрахманов. – Доехать, сдать документы, дальше по распоряжению.
Нарветесь на патруль в Москве – попадете в "Алешинские" казармы.
Этого я никому не пожелаю.
Про зверства в "Алешинских казармах" – гауптвахте города-героя
Москвы мы были все наслышаны. Особенно в казармах зверствовали во время демобилизации, когда каждый уважающий себя "дембель" обшивал свою форму насколько позволяла его буйная фантазия. На грудь вешались самодельные аксельбанты, выпиливались и клеились непонятные знаки отличия. Шеврон с изображением рода войск обязательно накладывался на белую подшиву и через полиэтиленовый пакет проглаживался утюгом, после чего приобретал вид твердый и окантованный. Процедура повторялась несколько раз, чтобы кант был толщиной до двух миллиметров. Каблук сапог увеличивался вдвое и стачивался под углом, чтобы выглядеть выше. В каждый погон вставлялись по половинке тубуса, что придавало погону выгнутую и жесткую форму. На погон крепились металлические буквы С и А. Младшие сержанты сдвигали выкрашенные золотой краской лычки так близко, что издали казались старшими по званию. Когда подобный клоун попадался на глаза злобного московского патруля, состоящего из курсантов военных училищ и офицеров, то демобилизованному сложно приходилось доказывать, что он не новогодняя елка, а солдат, который направляется домой.
