она то же самое обо мне, но не о Мэри.
— Интересно, знают ли они, как близко к сердцу мы это принимаем, — заметила я Эрнесту, держа в руках очередную рецензию. Твердый, острый ком застрял у меня в горле.
— Там была и статья миссис Рузвельт. Она отзывалась о книге положительно.
Ее рецензия и вправду была замечательной. Она хвалила книгу в своей колонке «Мой день», назвав ее «шедевром, примером живой картины», но из-за множества в основном негативных комментариев я не могла доверять ее похвале.
— Просто она верный друг.
— Позволь мне прочитать их за тебя, — предложил Эрнест. — Ты заболеешь или, что еще хуже, начнешь верить, что все это правда.
— Это будет трусостью не читать их, да?
— Чушь. Это самосохранение. Какой смысл в жизни двух писателей под одной крышей, если они не будут присматривать друг за другом?
Я сдалась и перестала их читать, но потом с почтовым судном прибыл журнал «Тайм» — тихая бомбочка, напичканная едкими словами. Они написали обо мне впечатляющую статью — с полстраницы, — но она никак не относилась к книге. Это была сплетня обо мне и моем «великом и добром друге» Эрнесте Хемингуэе.
Фотография, которую они использовали, была слишком большой и какой-то вампирской. Губы накрашены темно-красной помадой, модная стрижка — все это лишний раз подтверждало слова журналиста о том, что мое лицо «слишком красивое» для писательницы, а мои длинные ноги «отвлекают». Это выглядело как чертово разоблачение.
Когда я показала статью Эрнесту, он со злостью швырнул журнал в другой конец столовой.
— Эти люди отвратительны. Они понятия не имеют, какие неприятности причиняют мне и мальчикам.
Конечно, он беспокоился о своей репутации. Это был первый раз, когда кто-то осмелился написать, что у нас романтические отношения. И также первое упоминание о предстоящем разводе Эрнеста и Паулины. Я понимала его беспокойство и сама кипела от злости и досады. Без всяких усилий журнал лишил меня звания писательницы и перевел в статус наложницы Эрнеста.
— Только послушай это, — сказала я, подняв, вопреки здравому смыслу, журнал. — «Геллхорн направилась в Сан-Франциско-де-Паула. Куба, где зимует Эрнест Хемингуэй». Как они вообще это узнали? Репортеры следят за нами?
— Наверное. — В его голосе не отразилось никаких эмоций, он был ровным, как лист бумаги. — Теперь это не имеет значения. Файф теперь пойдет в наступление. Можешь не сомневаться.
Так и случилось. На следующий день пришла телеграмма. Паулина передумала отпускать мальчиков в Гавану весной на пасхальные каникулы. «Окружение для них неподходящее», — писала она.
— «Окружение», — кисло повторил Эрнест. — Можно подумать, я содержу здесь бордель. Она не может не пускать детей к отцу.
Голова стала такой тяжелой, что пришлось обхватить ее руками.
— У нее не получится, ведь правда?
— Возможно, не получится, — ответил он. — О черт! А может, и получится.
Он тут же написал ей длинное письмо, стараясь оправдаться. Мы ждали ответа, нам было так не по себе, что мы не могли думать ни о чем другом. Я написала несколько злобных писем в «Тайм», угрожая подать на них в суд, и просидела за своим письменном столом несколько часов, пытаясь читать и чувствуя себя хуже некуда. Одно дело получать негативные рецензии, и совсем другое — называть чужую работу дешевой и бессмысленной, когда это совсем не так. Я усердно работала в течение года — невероятно усердно, — но теперь меня запомнят из-за моей порочной связи с самым известным писателем Америки!
Известный писатель тоже не мог писать. Реальный мир стал слишком громким и заглушал Роберта Джордана и остальных героев книги, оставшихся там, в середине двадцать восьмой главы. Эрнест начал впадать в панику. Он сказал мне, что хочет уехать ненадолго, пока пыль не уляжется, и попробовать вернуться к работе. Я согласилась остаться, чтобы разбираться с почтой и репортерами, но тут же пожалела об этом. Я нуждалась в покое так же сильно, как и он. Мне хотелось снова поверить в ценность своей работы и убежать подальше, пока мрачные голоса в моей голове не утихнут. Но его нужды были важнее моих.
Он уехал в Камагуэй — город в центральной части Кубы, в сотнях миль от меня. Очень далеко от всего и всех, как он и хотел. Эрнест писал мне каждый день, говорил, что его голова понемногу проясняется, а книга возвращается.
Я радовалась за него, но в то же время горевала о своей книге и чувствовала себя очень одинокой. С самого начала мы обещали, что книги будут нашими детьми, что мы будем заботиться о них вместе: он — о моей, а я — о его. Мне нужно было знать, что мы еще верны этому обещанию, даже несмотря на появившиеся трудности. Я понимала, что он подавлен, но и мне было нелегко.
Я написала ему письмо, в котором говорила, как сильно скучаю по нему и с каким нетерпением жду, когда он будет рядом со мной, в нашем доме. Затем закрыла дверь в свой кабинет, отложив на время работу. Мои статьи для «Колльерс» были опубликованы, и я понятия не имела, что будет дальше. Когда-нибудь я снова подумаю об этом, но пока мне хотелось только одного: чтобы меня оставили в покое.
Эрнест вернулся домой в конце марта, как раз к приезду на остров Патрика и Гиги. Паулина наконец смилостивилась, хотя и не слишком охотно. В тот день, когда они должны были приехать, я ходила по дому, нервно стирала несуществующую пыль и переставляла стопки книг, чтобы отвлечься. Я все еще не могла прийти в себя после выхода моего романа и пережить его провал. В мире продолжали происходить ужасные события: Советы бомбили Виипури, в результате чего Финляндия вынуждена была согласиться на их условия капитуляции. Я думала о финском народе, о том, что, несмотря на его спокойную решимость и достоинство, их страна все равно пала. Чувствовала я себя ужасно. Не зная, чем заняться, я дважды перемыла все стаканы в раковине, а затем приняла настолько горячий душ, какой только смогла выдержать.
— Им все равно, что и как выглядит, — сказал Эрнест. — Они же дети.
— Я хочу, чтобы им здесь было удобно, — ответила я.
— Так и будет. Вот увидишь. Просто дай им время.
Они полюбят тебя, не переживай.
— Боже, надеюсь.
Увидев сыновей на трапе парома, Эрнест кинулся к ним и каким-то образом ухитрился оторвать от земли обоих сразу. Их лица светились счастьем, чистой, неподдельной радостью от встречи с ним, от возвращения домой, от
