«Первомайское» увидело свет только в 1996 г. Нестареющая правда...
За десять лет - с 1967 по 1977 г. - в серии «Библиотека “Крокодила”» вышли в свет сатирические сборнички-брошюры Ал. Соболева - «Бритый Ёж» (в одноименной басне, включенной в эту книжечку, говорилось о Еже, которого из-за его колючего поведения гнали со всех работ. По совету старого Филина Ёж побрился...), «Отчего плакали лошади» (по названию фельетона о лошадях, оплакивающих у чайной своего возницу), «Веселый вояж» (так назывался один из семи фельетонов Ал. Соболева, опубликованных в «Правде» за пять лет).
Знали ли люди, что автор «Бухенвальдского набата» Ал. Соболев и сатирик Ал. Соболев - одно и то же лицо? Увы, нет! О нем молчали заговорщически и пресса и радио, ему было отказано в рекламе, благодаря которой «были на слуху» очень многие литераторы.
Если условно принять сатиру за пушку, то Ал. Соболев никогда «не стрелял из пушки по воробьям». Неприрученный сатирик вызвал гнев Суслова. Но «наверху», похоже, существовали недоговоренности. К меткой, злой, бьющей по большим целям сатире Ал. Соболева, резкой, на грани возможного для публикации, благорасположился Зимянин... И сразу скажу: Ал. Соболев никогда бы не унизился до заискивания перед высоким начальством. У его сатиры была более высокая задача - обнажать, сколь возможно при свирепой цензуре, пороки компартийной Системы, мешать «красноклопиному» племени паразитировать за счет народа, разогнанного для удобства «по камерам» страны-тюрьмы. Призвание, долг поэта, как говорит он в фельетоне «Судная ночь», - это активная жизнь для людей, для всеобщего процветания и прогресса.
Мерзостно мне равнодушие!
Лучше накиньте на шею петлю, легче, поверьте, удушье!
Так, взбунтовавшись, возражает поэт на приговор:
Подсудимый приговаривается по УК
к пожизненному покою, -
вынесенный ему, сатирику, судом мрачного времени, когда вокруг:
Черная ночь, мрачная ночь.
Звезды из неба вынуты...
Я заканчиваю рассказ об Ал. Соболеве - сатирике. Он был продолжительным и довольно подробным по нескольким причинам. И для того, чтобы подтвердить разностороннюю одаренность поэта. И потому, чтобы подчеркнуть лучшие качества его характера как творческой личности. Мне хотелось, чтобы вкупе с предыдущими данными возник перед читателями еще более яркий портрет того, кто, собрав воедино качества борца и талант литератора, создал «Бухенвальдский набат», который вошел в сердца людей.
Необходимо признать: в духоте замалчивания сатира, безусловно, была для Ал. Соболева своего рода отдушиной.
МОМЕНТ ТВОРЧЕСТВА
«Стихи не могут быть “плохими” или “хорошими”. Это либо стихи, т.е. поэзия, либо просто рифмованные, иногда очень умело, строки. Стихи как поэзия - озарение поэта, мгновенное видение. И если этого нет в стихах, поэт не смог передать своего состояния и видения в строчках - ни о какой поэзии и речи быть не может» - так считал поэт Ал. Соболев. На свое мнение он имел право, хотя бы как личность творческая, ищущая.
А мне, его спутнице на протяжении многих лет, всегда несколько странно слышать утверждение: «Ни дня без строчки». Это, вероятно, сказано не о поэтах, не для поэтов, а поэтому бесспорным его принять отказываюсь. Глубоко убеждена: поэт работает все двадцать четыре часа в сутки. Да, даже во сне, это непрекращающаяся работа мысли у человека, наделенного поэтическим даром. Не случайно поэтические строки возникают во время сна: человек погружен в обычный сон, но его мозг, его мысли трудятся не переставая. Научно объяснить это не берусь.
Каждодневный труд поэта как выдача строк, «строчко-гонство», на мой взгляд, невозможен, если, конечно, не является сочинением произведения большого объема - поэмы, романа.
Говорить о каждодневном труде поэта - значит, по-моему, приравнивать уникальное, редко кому доступное поэтическое творчество ремеслу - монотонно повторяющимся созидательным функциям, лишенным зачастую творческого начала: пошиву по готовому крою, конвейерному сбору машин и приборов и т.д.
Я не припомню случая, когда бы Александр Владимирович сказал: «Пойду попишу или напишу стихи». В ходе повествования я уже приводила несколько примеров своего рода вспышек у него поэтического вдохновения. И появление нового произведения уместнее было бы подвести под формулу «Я - птица, мое дело пропеть», чем «Ни дня без строчки». Иногда случались у поэта долгие перерывы в творчестве - не писалось. Но вот появлялся повод, внешний фактор, что брал его за живое, интересная мысль, рожденная или услышанная, - все это и выступало в роли той самой внутренней необходимости, пожалуй поначалу не осознанной, которая и вела к письменному столу.
И тогда строки слагались так скоро, что перо едва успевало за мыслью... Он удивительно менялся в минуты творчества! Такое мне несколько раз удалось подсмотреть. Каким образом?
Александру Владимировичу нравилось, я это знала, чтобы, когда он писал, я находилась поблизости, лучше - рядом. Сидела тихо: читала, шила, просто думала, наблюдала... Иногда ложилась на диван возле письменного стола... В квартире - полная тишина, я вроде бы уснула. Нередко в таких случаях Александр Владимирович садился к письменному столу. Осторожно, незаметно для него, сквозь полу-смеженные веки слежу за его лицом. Как оно преображается!
Глаза!.. Я не знаю, способна ли выразить это словами: сказать, что у него отсутствующий взгляд? Нет, не то! Это скорее рассеянный, сквозь предметы, на которые он направлен. Уверена, в моменты творчества, когда в голове складывались поэтические строки, он ничего не видел перед собой. Взгляд был обращен внутрь себя, он видел, возможно, возникающие перед мысленным взором образы, слышал строки... Так проходило десять, двадцать минут, полчаса... Иногда в такие тихие мгновения я вдруг нарочно шевелила рукой, поворачивала голову. Он как будто пугался внезапного внешнего вторжения, делал неожиданно резкое движение, словно возвращался откуда-то издалека в мир реальный, обращал ко мне свой обычный, теперь уже вполне «земной» взгляд, как всегда мягкий, теплый, ласкающий. Чудо творчества исчезало. Чаще всего Александр Владимирович немедленно вставал с рабочего кресла, выходил в общую комнату, включал телевизор или предлагал пойти погулять. И все же даже в эти уже нерабочие минуты, казалось, он по-прежнему пребывал во власти того состояния, которое именуется творчеством. Его лицо, его взгляд - весь облик медленно возвращался в обыденный мир. Очевидно, во внешнем облике все еще отражался творческий процесс, возникали его отголоски. Таким видела его только я: он «не замечал» меня, как свою руку, свое сердце. И не мог сочинять при ком-то, подобно птице, умолкающей при появлении «чужих».
