со званием советского писателя поступки Пастернака, отдавшего свое злобное сочинение в чужие руки и ныне готового вприпрыжку бежать за «наградой». Поступки эти окончательно изобличают в нем человека, которому чуждо все то, что бесконечно дорого каждому советскому человеку».
Беспартийная писательница Г. Николаева, характеризуя предательские действия Пастернака, заявила: «Я считаю, что перед нами - власовец». Касаясь вопроса о мерах по отношению к Пастернаку, она сказала: «Для меня мало исключить его из Союза - этот человек не должен жить на советской земле».
В очень резких тонах говорил беспартийный писатель Н. Чуковский о враждебной сущности Пастернака, о его провокационных поступках: «Во всей этой подлой истории, - сказал Н. Чуковский, - есть все-таки одна хорошая сторона - он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же с ним так, как мы поступаем с врагами».
Писательница Вера Панова такими словами определила свое отношение к Пастернаку: «В этой озлобленной душе, которая раскрывалась во всем этом деле начиная с написания романа и кончая письмом, - нет ни чувства родной почвы, ни чувства товарищества, кроме безмерного эгоизма, неприемлемого в нашей стране, кроме невыносимой гордыни, неприемлемой в коллективистском обществе. Видеть это отторжение от Родины и озлобление даже жутко».
По поводу письма Пастернака армянский писатель Н. Зарьян сказал так: «Уже это письмо - антисоветское враждебное письмо. И на основе этого письма необходимо было бы человека исключить из Союза писателей. Этим письмом Пастернак ставит себя вне советской литературы, вне советского общества».
Константин Ваншенкин вспоминает, что заседание тянулось чуть не целый день. Они с Твардовским, Рыленковым и Сергеем Смирновым несколько раз покидали зал и возвращались, ходили в буфет, сидели в коридоре, выпивали, закусывая яйцами.
По этому поводу Александр Галич в «Памяти Пастернака» зло сыронизировал:
И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом...
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
По утверждению Ваншенкина, двое, Твардовский и Николай Грибачев, были против исключения. «Твардовский напоминал, что есть мудрая пословица по поводу того, сколько раз нужно отмерять и сколько отрезать». А Грибачев, часто ездивший в то время за границу, боялся, что это «повредит нам в международном плане». Ваншенкин пишет, как нервничал по поводу происходившего Поликарпов, который приехал «контролировать исключение». Внезапно покинув заседание, он пригласил сидевших в коридоре в отдельный кабинет и, сомневаясь «в целесообразности этого акта», решил конфиденциально выяснить их мнение, которое совпало с его собственным.
«Сам он, - пишет Ваншенкин, - разумеется, не мог хотя бы приостановить события и отправился звонить Суслову, пославшему его, а по дороге для большей уверенности поинтересовался мнением еще нескольких писателей. Суслова на месте не оказалось, и Поликарпов вернулся в зал, где дело шло к концу».
Собрание единодушно поддержало постановление президиума о лишении Пастернака звания советского писателя и об исключении его из числа членов Союза писателей. На следующий день постановление было опубликовано в «Литературной газете», через день - в «Правде».
На заседании писательница В. Герасимова заявила: «Я, как бывшая комсомолка, не могу простить сцены стрельбы доктора Живаго по дереву вместо врага. Это доктор Мертваго, а не Живаго. Цвет интеллигенции не он, а Макаренко, Тимирязев ...
Борис Полевой назвал Пастернака «литературным Власовым». Позднее этот эпитет стали применять к Солженицыну - после публикации «Архипелага ГУЛАГ».
Еще 1 ноября 1936 года Пастернак писал Ольге Фрейденберг, подвергшейся травле и обвинениям в «формализме» за книгу «Поэтика сюжета и жанра»: «... Мне ли, невежде, напоминать тебе, историку, об извечной судьбе всякой истины?.. Существуют несчастные, совершенно забитые ничтожества, силой собственной бездарности вынужденные считать стилем и духом эпохи ту бессловесную и трепещущую угодливость, на которую они осуждены отсутствием для них выбора, т. е. убожеством своих умственных ресурсов. И когда они слышат человека, полагающего величие революции в том, что и при ней, и при ней в особенности можно открыто говорить и смело думать, они такой взгляд на время готовы объявить чуть ли не контрреволюционным». Словно предвидел на двадцать с лишним лет вперед кампанию, развернутую против «Доктора Живаго» с активным участием собратьев-писателей.
Его собственная переписка была полностью блокирована. Он иронизировал по поводу присланного ему по распоряжению ЦК врача, который дежурил в доме во избежание попытки самоубийства.
О такой возможности стало известно через Ивинскую, приходившую к Федину с рассказом о крайности, в которой находится Пастернак.
Ивинская вспоминала, что 28 октября Пастернак сказал ей с сыном Митей: «Мне эта история надоела. Я считаю, что надо уходить из этой жизни, хватит уже. Тебе сейчас отступаться нельзя. Если ты понимаешь, что нам надо вместе быть, то я оставлю письмо, давай сегодня посидим вечер, побудем вдвоем, и вот так нас вдвоем пусть и найдут. Ты когда-то говорила, что если принять одиннадцать таблеток нембутала, то это смертельно; вот у меня двадцать две таблетки. Давай это сделаем. Ведь Ланны (незадолго перед этим покончили с собой литературовед Е. Л. Ланн с супругой. - Б.С.) же сделали так! А «им» это очень дорого обойдется... Это будет пощечина...»
Митя, воспитанный мальчик, краем уха почуяв чрезвычайный разговор, немедленно покинул комнату. Боря выбежал и задержал его:
- Митя, не вини меня, прости меня, мальчик мой дорогой, что я тяну за собой твою маму, но нам жить нельзя, а вам будет легче после нашей смерти. Увидите, какой будет переполох, какой шум я им наделаю. А нам уже довольно, хватит уже всего того, что произошло. Ни она не может жить без меня, ни я без нее. Поэтому ты уж прости нас. Ну, скажи, прав я или нет?
Митька, помню, был белый как стенка, но стоически ответил:
- Вы правы, Борис Леонидович, мать должна делать как вы.
Послав Митьку за корзиной щепок, я бросилась к Боре:
- Подожди, давай посмотрим на вещи со стороны, давай найдем в себе мужество еще потерпеть. трагедия еще может обратиться фарсом. Ведь наше самоубийство их устроит - они обвинят нас в слабости и неправоте и еще будут злорадствовать! Ведь ты веришь в мое шестое чувство
- так давай я еще попробую сходить и выяснить - чего еще они от тебя хотят и как они поступят с тобой дальше. Только не спрашивай, куда я пойду, - я этого еще сама не
