понравились, и решила написать историю об американском репортере в разгар Зимней войны. Просто невероятное чувство — снова оказаться в Финляндии до ее капитуляции. Это был мой способ почтить это место и оживить его хотя бы на мгновение.
— Возможно, я назову эту книгу «Портрет леди», — поделилась я с Эрнестом своей идеей в один из дней, когда мне удалось хорошо поработать.
— Рад, что ты вернулась, Зайчик. Но я немного беспокоюсь: твои темы всегда такие мрачные. Не об этом ли твердили все рецензии на «Поле боя»?
— В наши дни мир не очень-то веселое место, — огрызнулась я. — Или ты не заметил? В последние годы происходили только мрачные события. Я что, должна вытащить счастливую историю, как фокусник кролика из шляпы?
— Тише, тише. Я на твоей стороне, помнишь? Я просто не хочу, чтобы тебя воспринимали как писателя, работающего в одном жанре.
— Знаю, — ответила я, но что-то в его тоне заставило меня вздрогнуть.
Конечно, он больше понимал о писательстве. Возможно, Эрнест даже лучше меня знал, что должна собой представлять моя карьера. Но чтобы оставаться в строю и продолжать двигаться вперед, я должна была делать то, что считала правильным. Мне нужна была его любовь и поддержка. Самое опасное, что я могла сделать, — это изменить себе, чтобы заслужить его одобрение. Он же никогда не нуждался в моем, не так ли?
В те дни Эрнест был занят только работой и ничем больше. Он сократил количество выпивки и следил за своим питанием, взвешивался каждое утро и записывал карандашом цифру на стене над весами. Все это для того, чтобы он мог полностью посвятить себя книге. Он перестал рассказывать мне о сценах, над которыми работал, персонажах и диалогах. И я его понимала: так бывает, когда ты отдаешь всего себя книге, и она в ответ становится твоей, и даже больше. В доме мне стало очень одиноко.
Тем временем начался сезон муссонов, сильные ливни шли каждый день. И сразу же крыша стала рыхлой и опасно провисла. Штукатурка в гостиной отваливалась от сырости и падала на кафель. Повсюду были ведра и брезент, скомканные мокрые газеты и бесполезные швабры.
В начале июня я встретилась с мамой в Нью-Йорке, в «Карлайле», объяснив Эрнесту, что мне просто нужна неделя солнечного света и ее компания, но на самом деле погода была лишь символом того, что меня по-настоящему пугало. Европа находилась в состоянии войны уже девять месяцев, и, хотя Англия и Франция объявили войну Германии после захвата Гитлером Польши, только сейчас ситуация обострилась настолько, что в стороне уже не могла оставаться почти ни одна страна. Недавно Германия предприняла полномасштабное наступление на Францию, Бельгию и Люксембург. Голландию, Данию и Норвегию подмяли под себя так быстро, что можно было подумать, будто они сделаны не из плоти и крови, а из бумаги.
Но как бы все ни было ужасно, я чувствовала себя хорошо рядом с мамой. Она всегда была моей путеводной звездой, но у меня не получалось отвлечься надолго. С каждым днем заголовки газет становились все страшнее. Нацисты переправились через реку Маас, прорвали линию Мажино и устремились на юг через Арденны. Франция была готова пасть.
Я до крови сгрызла ногти и совсем не хотела выходить из номера, но маме удалось вытащить меня на прогулку. Медленно, рука об руку, мы преодолели двадцать кварталов по Мэдисон-авеню. Пересекли Центральный парк возле Северного луга и снова спустились вниз — как будто, наматывая круги по городу, мы могли отразить любую беду.
Но та все равно пришла. Мы пили чай в «Алгонкине», когда услышали новость, которая повергла всех в шок. Обслуживающий персонал исчез, чай остыл, а сэндвичи с кресс-салатом лежали перед нами нетронутые. Немцы сделали это: танки въехали в Париж.
Мир был в руках безумцев, а Рузвельт по-прежнему бездействовал. Он заморозил все американские активы стран «оси». Он выступал с речами, осуждающими фашизм и агрессию, громко и горячо спорил, но придерживался все той же линии, что и всегда: Америка не вступит в эту войну, если на нее не нападут.
Когда я примчалась на Кубу, прихватив с собой маму, я ожидала, что Эрнест не отходит от радио, но у нас его больше не было: он выбросил его.
— Да ты, должно быть, шутишь, — накинулась я на него. — Нацисты маршируют по Елисейским Полям.
— Кто хочет, чтобы трагедия и несчастье настигали их в собственной гостиной?
— Но трагедии и несчастье происходят прямо сейчас. Безответственно от них скрываться. Почта сюда доходит за четыре дня.
— Хотел бы, чтобы она доходила за неделю. Все это так отвлекает.
Я с трудом в это верила.
— Это все равно что сказать, что пожарная тревога отвлекает, когда пламя уже пожирает стену.
— Послушай, если чья-то армия вломится в дверь, клянусь богом, я буду сражаться, чтобы спасти все то, что мне дорого. Я ни от чего не скрываюсь. Это мой выбор.
Я видела, что маме не по себе от нашей ссоры, но я не хотела останавливаться и собиралась сказать еще что-то, когда она вмешалась:
— Может, пообедаем? Я умираю с голоду.
— Кажется, ваша дочь собиралась съесть меня с потрохами, — огрызнулся Эрнест.
— Да, но я бы предпочла устриц, — ответила мама, и мы нервно рассмеялись.
В конце концов мне пришлось смириться с тем, что абсолютная приверженность Эрнеста своей книге о войне, в то время как мир бушевал и свирепствовал, — это его позиция. Мне было трудно согласиться с ним, и я понимала, что, наверное, не соглашусь никогда, но должна была уважать его труд. Он снова начал зачитывать мне только что написанные куски текста, и они были великолепны, так же хороши, как и все, за что он когда-либо брался. Макс Перкинс собирался издать книгу в октябре, так что «Скрибнере» нужна была рукопись, и чем раньше, тем лучше, а желательно вчера.
Тем временем мальчики приехали в гости и снова уехали. Летняя жара плотно окутывала наши дни. По утрам я работала над рассказами, купалась с мамой в бассейне с соленой водой, а после этого мы ехали в город. Нам приходилось ездить туда, чтобы узнать последние новости.
Однажды днем, когда мы засели с несколькими газетами во «Флоридите» [19], в дверях ресторана появился мужчина. Он был похож на любого гринго в Гаване, за исключением одной мелочи: на нем была нацистская форма с кожаными ремнями, погонами и яркими полосатыми знаками отличия, фуражка и черные сапоги. Но взгляд все равно падал лишь на
