«Мне не кажутся Карловы Вары с вершины…»
Мне не кажутся Карловы Вары с вершины
Сочетаньем домов, и деревьев, и лиц…
Предо мною белеет вдали не долина,
А тарелка с десятком куриных яиц.
Горы, горы… Верхушки деревьев под ними,
По зеленому склону прошита тропа.
Только рыжую голову солнце поднимет —
И уже поднимается к солнцу трава.
Я запомнить хочу необычную землю,
Где, как равная, с осенью дружит весна.
Глянешь вверх – по-весеннему свежая зелень,
Глянешь вниз – желтизна, желтизна, желтизна.
Пробегает по склону спокойный и скромный,
Не изведавший силы своей ветерок,
И ладонь окропляет зеленою кровью,
С материнскою веткой расставшись, листок.
Здесь весна… Но минувшую осень я вижу
И покрытые желтой листвой деревца.
И ко мне придвигаются ближе и ближе
Дорогие черты дорогого лица.
И в руках – не зеленая хрупкость листочка,
А для песни готовое поле листа…
Только где бы я ни был, без маленькой дочки
Мне казалась неполной всегда красота.
Все дороги земли приведут к Дагестану,
Все дороги любви мне напомнят о нем…
Я с вершины чужой, как тоскующий странник,
Все хочу разглядеть мой покинутый дом…
Целую, низко голову склоня,
Я миллионы женских рук любимых.
Их десять добрых пальцев для меня,
Как десять перьев крыльев лебединых.
Я знаю эти руки с детских лет.
Я уставал – они не уставали.
И, маленькие, свой великий след
Они всегда и всюду оставляли.
Продернув нитку в тонкую иглу,
Все порванное в нашем мире сшили.
Потом столы накрыли.
И к столу
Они всю Землю в гости пригласили.
Они для миллионов хлеб пекли.
Я полюбил их хлебный запах с детства.
Во мне, как в очаге, огонь зажгли
Те руки, перепачканные тестом.
Чтобы Земля всегда была чиста,
Они слезой с нее смывают пятна.
Так живописец с чистого холста
Фальшивый штрих стирает аккуратно.
Им нужно травы сметывать в стога,
Им нужно собирать цветы в букеты,
Так строится бессмертная строка
Из слов привычных под пером поэта.
Как пчелы в соты собирают мед,
Так эти руки счастье собирают.
Земля! Не потому ли каждый год
В тебе так много новизны бывает?
Когда приходит трезвостью беда,
Когда приходит радость, опьяняя,
Я эти руки женские всегда
Целую, низко голову склоняя.
Я знаю эти руки.
Сколько гроз
Осилили, не сильные, родные.
Их сковывал петрищевский мороз,
Отогревали их
Костры лесные.
У смерти отвоевывая нас,
Дрожа от напряженья и бессилья,
Они, как новорожденных, не раз,
Запеленав, из боя выносили.
А позже, запеленаты в бинты,
Тяжелых слез ни от кого не пряча,
Вернувшись из смертельной темноты,
Мы узнавали их на лбу горячем.
В них тает снег и теплится огонь,
Дожди звенят и припекает солнце,
И стонет скрипка, и поет гармонь,
И бубен заразительно смеется.
Они бегут по клавишам.
И вдруг
Я замираю, восхищеньем скован:
По властному веленью этих рук
Во мне самом рождается Бетховен.
Мир обступил меня со всех сторон,
Лишь на мгновенье задержав вращенье,
И, как воспоминанье, древен он,
И юн, как наступившее свершенье.
Они бегут по клавишам.
И вот
Воскресло все, что память накопила…
Мне мама колыбельную поет,
Отец сидит в раздумье у камина.
И дождь в горах, и вечный шум речной,
И каждое прощанье и прощенье,
И я, от свадьб и похорон хмельной,
Жду журавлей залетных возвращенья.
Вот вышли наши женщины плясать.
О крылья гордой лебединой стаи!
Боясь свою степенность расплескать,
Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.
Пожалуй, с незапамятных времен
Принц ищет в лебеди приметы милой,
И мавры убивают Дездемон
Уже давно во всех театрах мира.
И Золушки находят башмачки,
Повсюду алчность побеждая злую.
Целую жесткость нежной их руки
И нежность мужественных рук целую.
Целую, словно землю.
Ведь они
Мир в маленьких своих ладонях держат.
И чем трудней и пасмурнее дни,
Тем эти руки и сильней, и тверже.
Мир – с горечью и радостью его,
С лохмотьями и праздничной обновой,
С морозами и таяньем снегов,
Со страхами перед войною новой.
Вложил я сердце с юношеских лет
В любимые и бережные руки.
Не будет этих рук – и сердца нет,
Меня не будет, если нет подруги.
И если ослабеют пальцы вдруг
И сердце упадет подбитой птицей,
Тогда сомкнется темнота вокруг,
Тогда сомкнутся навсегда ресницы.
Но силы не покинули меня.
Пока пишу, пока дышу – живу я,
Повсюду, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
В Москве далекой был рожден поэт
И назван именем обычным – Саша.
Ах, няня! С первых дней и с первых лет
Его для нас растили руки ваши.
В моих горах певец любви Махмуд
Пел песни вдохновения и муки.
Марьям! Как много радостных минут
Ему твои всегда давали руки.
Теперь любое имя назови —
Оно уже не будет одиноко:
О руки на плечах у Низами,
О руки, обнимающие Блока!
Когда угас сердечный стук в груди,
Смерть подошла и встала в изголовье,
Тебя, мой незабвенный Эффенди,
Они пытались оживить любовью.
Когда на ветках творчества апрель
Рождал большого вдохновенья листья,
Из этих рук брал краски Рафаэль,
И эти руки отмывали кисти.
Не сетуя, не плача, не крича
И все по-матерински понимая,
Они сжимали плечи Ильича,
Его перед разлукой обнимая.
Они всплеснули скорбно.
А потом
Затихли; словно ветви перед бурей.
И ленинское штопали пальто,
Пробитое эсеровскою пулей.
Они не могут отдохнуть ни дня,
Неся Земле свою любовь живую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
Я помню, как, теряя интерес
К затеям и заботам старших братьев,
По зову рук далекой Долорес
Хотел в ее Испанию бежать я.
Большие, как у матери моей,
Правдивые, не знающие позы,
И молча хоронили сыновей,
И так же молча вытирали слезы.
Сплетались баритоны и басы:
«Но пасаран!» – как новой жизни символ.
Когда от пули падали бойцы,
Ей каждый сильный становился сыном.
Я помню, в сакле на меня смотрел
С газетного портрета Белоянис,
Как будто много досказать хотел,
Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.
С рассветом он шагнет на эшафот,
Ведь приговор уже подписан дикий.
Но женщина цветы ему несет —
Прекрасные, как Греция, гвоздики.
Он улыбнулся,
Тысячи гвоздик
В последний раз увидев на рассвете.
И до сих пор, свободен и велик,
Он по Земле идет, смеясь над смертью.
Я помню Густу.
Помню, как она
В одном рукопожатии коротком
Поведала, как ночь была черна
И холодна тюремная решетка.
Там, за решеткой, самый верный друг,
С любовью в сердце и петлей на шее,
Хранил в ладонях нежность этих рук,
Чтоб, если можно, стать еще сильнее.
Глаза не устают.
Но во сто крат
Яснее вижу наболевшим сердцем,
Как руки женщин Лидице кричат
И как в печах сжигает их Освенцим.
Я руки возвожу на пьедестал.
…У черных женщин – белые ладони.
По ним я горе Африки читал,
Заржавленных цепей узнал я стоны.
И, повинуясь сердцу своему,
Задумавшись об их тяжелой доле,
Спросил у негритянки:
– Почему
У черных женщин белые ладони?
Мне протянув две маленьких руки,
Пробила словом грудь мою навылет:
– Нам ненависть сжимает кулаки,
Ладони солнца никогда не видят!
Святые руки матерей моих,
Засеявшие жизненное поле…
Я различаю трепетно на них
Мужские, грубоватые мозоли.
Ладони их, как небо надо мной,
Их пальцы могут Землю сдвинуть с места,
Они обнять могли бы шар земной,
Когда бы встали в общий круг все вместе.
И если вдруг надвинется гроза,
Забьется птицей в снасти корабельной,
Раскинув сердце, словно паруса,
Я к вам плыву, земные королевы!
Земля – наш дом.
И всем я вам сосед —
Француженке, кубинке, кореянке.
Я столько ваших узнаю примет
В прекрасной и застенчивой горянке.
Как знамя, ваши руки для меня!
И словно на рассвете в бой иду я,
Опять, седую голову склоня,
Я эти руки женские целую.
