— Все в порядке! — кричит Савелий. — Я хотел узнать, какой у тебя номер джинсов? Или советский, или американский. Я сориентируюсь!
Марк в растерянности. У него неприятности с выходом за границей сборника «Метрополь». На Марка давит первый секретарь Московского отделения Союза писателей Феликс Кузнецов, пытается выяснить, кто организатор крамольного сборника. Марк посылает телеграмму Кузнецову, в которой разрешает Союзу писателей снять из сборника свою статью о театральных российских делах, если она не нравится руководству. Нужного Кузнецову ответа не дает, и давление на Марка продолжается — закрываются постановки, запрещено печатать его произведения. А тут звонит Савелий Крамаров. Из Америки. Телефон явно прослушивается. Радисты точно фиксируют текст, возможно, принимая его за кодовое сообщение. «Черт с ними, — думает Марк, — дружба важнее».
— Как у тебя дела? — спрашивает Марк у Савелия.
— Нормально. Но ты не назвал номер джинсов. Подвертывается оказия. Я смогу переслать.
Марк наконец называет Савелию размер своих джинсов.
— За все спасибо! — заканчивает разговор Савелий, в голосе которого звучат и радость от услышанного голоса друга, и тоска, и грусть, и все-таки неиссякаемая крамаровская надежда, иногда на грани отчаяния.
Один из столпов русской литературы писатель Василий Аксенов, работающий профессором славистики в Вашингтонском университете, приезжая в Москву на каникулы, рассказывал, что в Америке он радовался, если ему звонили один-два раза в неделю. А в Москве его телефон работает не остывая. То же происходило в Штатах и с другими эмигрантами. В результате у русских эмигрантов, не живущих компактно, создается впечатление, что они никому не нужны и о них забыли. Наверное, исключением может служить только Александр Солженицын, избегавший в Вермонте встреч с земляками и журналистами. В ближайшем с его домом кафе висело объявление: «Дорогу к Солженицыну не показываем». Кроме Виктора Шульмана, Александра Лифшица, бывшего в России популярным эстрадным артистом и ставшего в Америке программистом, актера Ильи Баскина, позднее — Олега Видова, редактора газеты «Панорама» Александра Половца, поддерживавшего творчески не очень удачные первые выступления Савелия, ему даже побеседовать, посоветоваться, порою и перемолвиться словом было не с кем. Иное дело — гигант поэзии и духа нобелевский лауреат поэт Иосиф Бродский. Его мнение очень высоко ценили американские писатели, и рецензия Бродского в специальном литературном журнале открыла дорогу в Штатах многим русским, совершенно неизвестным здесь литераторам.
У Савелия Крамарова не было своего Бродского в кино. В Нью-Йорке он встретил уже популярного в Штатах художника и скульптора Михаила Шемякина. В Москве они не были знакомы, а здесь Михаил сразу узнал Савелия и по-дружески улыбнулся ему.
Шемякин, прошедший суровую школу жизни, почувствовал, что перед ним находится человек, никому не сделавший зла.
— Как дела, Савелий? — первым подошел и доброжелательно обратился он к Савелию, грустный, растерянный вид которого говорил о том, что дела его идут неважно.
— Обживаюсь, — вздохнул Савелий.
— Акклиматизируешься, — иронически, из-под очков, улыбнулся Шемякин. — Даже мне, чьи картины пришлись по вкусу американцам, поначалу было тяжеловато в Америке. Страна, в которой действуют законы, суды с присяжными заседателями, страна изобилия, — а русской радости я здесь не ощутил. Наверное, русская радость — понятие своеобразное и заключается в том, когда что-либо новое приходится пробивать и достигать неимоверным трудом, через партийные дубовые инстанции, через унижения, через взятки — финансовые и духовные, а точнее, через уступки и компромиссы, бывающие гадливее денежных подкупов, — сверкнул зрачками Шемякин. — Зато я познал там омерзительнейших людей, точнее — разглядел их маски…
Савелий покраснел, сморщился и стыдливо прикрыл лицо рукой, словно находился в тайге и закрывался от налетевшей мошкары.
— Мне присвоили звание заслуженного артиста… остались формальности — несколько начальственных подписей. Что интересно, те люди, что должны поставить свои подписи, в первую очередь поздравляют меня со званием, хлопают по плечу, моргают глазами, мол, с меня причитается, а указ не визируют. Месяц, второй, третий… И тут я понял, что с меня действительно причитается, по их неписаным законам, и отнюдь не бутылка коньяка. Я сперва возмутился, мол, на каком основании, я снялся в стольких фильмах, конечно, и не в количестве дело, но все-таки… Не бывает дыма без огня, И тут мне один словоохотливый чиновник объяснил, что если бы я сыграл секретаря парткома, председателя колхоза из «Кубанских казаков», на худой конец сталевара, то получил бы звание без промедления. Я вспомнил, какие роли играл, и… сломался. Денег, конечно, не дал, не мог, хоть тресни, но подарки приволок.
Шемякин рассмеялся от души.
— Ты так смешно рассказываешь. Я вижу все твои сомнения, страхи и как ты оставляешь подарки в кабинетах начальства, осторожно, даже незаметно, вроде мины замедленного действия. Теперь тебе было бы легче, — усмехнулся Шемякин, — особенно на телевидении.
— Почему? — вздрогнул Савелий.
— На все выступления там установлена такса. В зависимости от популярности передачи, времени пребывания на экране… Вот где назревает темка для отличного русского боевика — борьба за передел власти на телевидении. С крутейшей интригой, перестрелками, убийствами главарей или, как их называют, заведующих отделами. Я даже предвижу заголовки: «Кровавая реклама», «Убийство в музыкальной редакции», «Драма в отделе литературной драмы». Я знал в этой редакции одну супервзяточницу. Она вызывала зависть даже самых красивых теледикторш. Носила пальто, сумку и перчатки из крокодиловой кожи. Я думал, что ее прикончат первой, а ее, как рассказывают, наградили орденом Дружбы… С кем? С валютой?!
— Мне повезло, — улыбнулся Савелий, — я проскочил в то время, когда на телевидении произрастали девственные леса, а не джунгли.
— Ты прав, — согласился Шемякин, — звери вырастают в джунглях, где небо застилают зеленые облака.
— Из долларов, — догадался Савелий, и они оба рассмеялись, а потом Савелий нахмурился: — Я не гоняюсь за зелеными облаками, но в рекламных роликах сниматься приходится. Для вида долго и с неохотой думаю — дать согласие или нет. Самому противно. Но жить надо. Соглашаюсь…
— И правильно делаешь, что не скрываешь это от меня, — улыбнулся Шемякин, — ты — человек, а не маска! Таких не много на свете… Поверь мне… ты еще станешь звездой в Америке. Хватило бы на это здоровья…
