положено на тайном постриге?
И только тут моя духовная мать шёпотом сообщает, что мне нужно проползти по всей дорожке, двигаясь только с помощью рук. Я тупо подчиняюсь, ложусь и пытаюсь ползти по-пластунски, как учили в школе, но это совершенно невозможно проделать в длинной рубахе без помощи ног, очень мешает ворс на ковре, он не даёт двигаться и зверски обдирает локти с коленками через тонкий ситец. Ой, мама!
Не о такой красной дорожке обычно мечтают девушки, и не в такой позе хотят на ней оказаться, хотя фасон моего вечернего платья тот ещё, он отражает тысячелетние традиции погребальных облачений! Господи, помилуй!
Бесконечно долгие секунды я беспомощно извивалась и барахталась, как червяк, чувствуя нетерпение провожатых, пока не сообразила расслабить ноги, и тогда у меня вдруг получилось двигаться на локтях, а тело в рубахе само заскользило по ковру, как по снегу, только локти потом горели огнём ещё неделю. В глазах стоял красный туман, или это нескончаемые метры ковра?
Помню мои бледные руки и пальцы, судорожными движениями цепляющиеся за ворс короткими ногтями, сбивчивое дыхание, когда воздух обжигает рот, и волосы, падающие на лицо, они липнут к губам, норовят попасть под локти и сильно мешают двигаться вперёд. Очень хочется пить, во рту всё пересохло, но на этой церемонии шампанское не предусмотрено, как и по дороге на Голгофу.
И никто не сказал мне, что по уставу я должна трижды останавливаться и «распинаться», ложась лицом вниз и раскидывая руки, как Господь на кресте. И я этого не сделала, отчего потом терзалась от досады ещё много лет.
В конце красной дорожки нас спокойно дожидался владыка в золотом облачении, мне помогли подняться, чьи-то сильные руки подхватили меня и поставили перед ним, хотя мои трясущиеся ноги не очень-то слушались.
«Стоять! Спокойно! Спокойно-спокойно-спокойно!» – вопил мой внутренний голос, пока я старалась незаметно отдышаться. На меня смотрели сотни глаз, а я опустила голову и уставилась в пол, пряча пылающее от смущения лицо под растрепавшимися волосами. Когда мои сёстры по постригу тоже доползли, то наши духовные матери выстроили нас рядком перед владыкой. Со всех сторон вплотную к нам стояли монахи, и рядом в нескольких шагах пел братский хор, отцы и братия не опускали глаз, как положено, а в упор смотрели на нас.
Понимаете?
Это немыслимо и невозможно для женского пострига, так не бывает, и никогда не могло быть прописано ни в одном уставе!
Тонкая белая рубаха не спасала, я чувствовала себя совершенно голой и всей кожей ощущала прожигающие взгляды. И волосы не спасали, я склоняла голову всё ниже и ниже, пытаясь завесить прозрачными прядками хотя бы лицо и грудь. Этот навык вспомнился, как из прошлой жизни, ведь несколько лет я покрывалась платком постоянно, даже спала в платке, и его отсутствие тоже воспринималось как нагота.
Невольно я закрыла глаза, и под слезящимися веками в красноватой пульсирующей тьме вдруг возникла святая Инесса кисти Хосе де Риберы, по сюжету она тоже пыталась скрыть наготу за длинными волосами, но ей помогал ангел с покрывалом, а мой что-то запаздывал.
* * *
Здесь и сейчас, весной 2020 года, я нынешняя тоже пытаюсь унять нервный озноб и с большим трудом заставляю себя вновь и вновь погружаться в омут моей памяти, смотреть и смотреть в его глубины.
А там апрельская ночь 1997 года, в соборе горят только свечи, у солеи расстелены ковры, и владыка в сияющем облачении со свечой в руке нараспев читает по книге положенные молитвы, рядом братский хор поёт громко и возбуждённо, а мы с сёстрами по постригу пытаемся одновременно произнести напечатанный на листочке пароль: «Желаю жития постнического, святый владыко!»
Мой голос дрожит, во рту спёкшаяся горечь, и листок в руке сестры тоже трепещет, размазывая все слова. Я не сразу понимаю, что вопросы, которые задаёт нам владыка, и есть те самые монашеские обеты. И мы сейчас по своей воле отрицаемся мира и сущих в мире, обещаем пребывать в монастыре в послушании и постничестве до последнего издыхания, и опять же до самой смерти сохранять себя в целомудрии, благоговении, нестяжании и добровольной нищете, претерпевать тесноту и скорбь иноческого жития ради Царствия Небесного.
К этому моменту мы трое уже согласовались, вошли в ритм и дружно отвечаем раз за разом: «Ей, Богу содействующу, святый владыко!»
Потом я первая трижды подбираю и подаю владыке золотистые ножницы необычной формы, брошенные им на пол со словами:
– Возьми ножницы и подаждь ми я!
И вот громом с небес звучит самое главное, чего все ждут, затаив дыхание:
– Сестра наша Афанасия постризает власы главы своея, в знамение отрицания мира, и всех яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
– Господи, помилуй!
А-фа-на-си-я!..
Выходит, что матушка игуменья угадала моё имя? Или это я сама?
А дальше владыкина рука легонько пробегает по моей склонённой голове, приподнимает волосы, и четырежды звонко щелкают ножницы – это владыка крестообразно срезает тонкие прядки, и мои остриженные волосы потом отдадут мне в желтоватом почтовом конверте, который полагается хранить до смерти.
Когда нас наконец-то начали одевать с соответствующими молитвами, поклонами и благословениями, то жгучий стыд и нервный озноб, одновременно терзавшие меня, постепенно утихли и сменились уютным теплом многослойных одежд, а под ними грудь и плечи легонько стягивали ленточки парамана, который первым надели мне прямо на белую рубаху и завязали справа под грудью так, что деревянный крест оказался спереди на уровне сердца.
При малейшем движении сквозь ткань рубахи я чувствовала резкие углы и грани моего креста, но тогда и представить не могла, что он будет упираться мне в грудь ещё целых двенадцать лет, а потом я его сожгу, и постригальную рубаху, и мантию с клобуком, всё сожгу и пепел развею.
Да, через двенадцать лет всё изменится, но в тот момент у меня внутри по-прежнему тикал метроном, отсчитывая секунды моей ускользающей жизни, и я верила, что успела вовремя, опередила смерть, и пронзительное счастье разом наполнило меня, как человека, запрыгнувшего в поезд на ходу.
* * *
Следующий кадр: мы трое, только что постриженные, выстроились на ступеньках солеи и по очереди принимаем поздравления от всех присутствующих в храме, их лица сливаются в одно улыбающееся из темноты лицо. Выделяются только свои, которые тоже подходят друг за другом, пропустив вперёд отца Георгия, и моя Алька с сияющими глазами незаметно обнимает меня, словно проверяет на ощупь.
Я всё ещё не очень твёрдо стою на ногах, и мои руки дрожат, пытаясь одновременно удержать длинную горящую свечу, икону, крест и чётки, мне очень хочется
