Однако им полагалось пропускать меня вперёд к моему дикому смущению, а я путалась, сбивалась и всё делала невпопад.
Представьте, что чувствует человек, которого вдруг назначили офицером, а он до этого ни дня не служил и не имел никакой строевой подготовки! Представили?
* * *
Но сёстры были добры ко мне и терпеливы, и если кто-то из них и завидовал моей мантии с игуменского плеча, то вспоминали, наверное, что носить её мне осталось недолго.
На Страстную пятницу выпали мои первые монашеские именины или тезоименитство, когда Церковь празднует день святой преподобной Афанасии, игуменьи Эгинской, и сёстры, поздравляя меня, намекали на мою игуменскую мантию, мол, не зря она мне досталась.
В этот день вообще не положено ничего есть, хотя из кухни по всему монастырю разносятся умопомрачительные запахи свежевыпеченных куличей, но лучше о них не думать. Трапезы в этот день нет, и матушка благословила только чай и хлеб по кельям для немощных и больных.
Вот так мы с нашей Ольгой, ставшей в монастыре послушницей, и с инокиней Ольгой, бывшей Танечкой-художницей, и с моей Алькой, которую наконец-то выписали из больницы, после целого дня на ногах просто посидели вместе и тихо отпраздновали мой первый День Ангела – без еды и долгих разговоров, негромко спели величание моей святой и разошлись по кельям.
А на следующий день после служб и предпраздничных хлопот настала моя первая Пасха, и матушка благословила меня встать на клирос, где пели и читали мои давние сёстры и ещё несколько инокинь и послушниц. Управляла хором мать Екатерина – профессионал высочайшего уровня и при этом скромная, смиренная.
Мы спели у Плащаницы, украшенной белыми цветами, канон «Волною морскою» – наверное, это самое красивое песнопение из всех, что я знаю. И когда священники подняли Плащаницу и занесли её алтарь, наступила волнующая тишина – в плотно заполненном народом храме все, затаив дыхание, молча ждали полуночного возгласа, а потом медленно двинулись вслед за священством на необычный для меня крестный ход, и я впервые шла и пела пасхальной ночью в строю сестёр.
Боковое зрение выхватывало обрывочные картинки: монастырский двор плотно заполнен народом, яркий свет прожекторов слепит глаза, превращая всё вокруг в свет и тень, а в мощном гуле колоколов тонут все звуки и наше пение. Колышутся чёрные одежды и алые с золотом хоругви, и мне очень хочется уберечь от ветра огонёк свечи в руках, чтобы обойти с ним вокруг храма и не задуть его своим дыханием. И когда, сделав круг, мы поднимаемся по лестнице в храм, и двери за нами закрываются, подобно камню на гробе Христа, то меня вдруг накрывает волна осознания, каким невероятным чудом и по какому удивительному промыслу Божьему я, такая грешная и недостойная, вдруг оказалась здесь среди избранных!
* * *
Пасхальные дни, Вознесение и Троица, а потом и летние праздники – вся моя жизнь тогда вращалась в замкнутом пространстве за высокими белыми стенами монастырской ограды. Первый месяц я вообще старалась никуда не выходить, потом в конце мая начались школьные каникулы, и Алька тоже полностью перебралась из дома ко мне в монастырь. В июне ей исполнилось тринадцать лет, её вместе со мной вписали в монастырские помянники, которые читались сёстрами в храме вовремя полунощницы и в корпусе в специальной келье, где круглосуточно чередой, то есть посменно друг за другом мы все читали неусыпаемую Псалтирь. Но жила моя отроковица Алевтина не со мной в келье, а с другими сёстрами, изо всех сил стараясь называть меня монашеским именем хотя бы принародно. У Альки давно уже завелись подружки среди таких же монастырских девчонок, как она – внучек, племянниц и сестрёнок насельниц обители, и она на равных дружила со многими сёстрами и работала вместе с ними тоже на равных, убирала храм, перемывала горы посуды и помогала на кухне и в трапезной. Ей, как и другим девчонкам, благословили сшить на лето ситцевые подрясники в мелкий цветочек, как у взрослых сестёр, так что выглядели отроковицы вполне по-монастырски.
На удивление, после пострига мой больной желудок перестал меня беспокоить, я с удовольствием ела всё, что было на столе, и хоть все вокруг считали это хорошим знаком, но я чётко помнила, что сказал мне владыка, и не позволяла себе расслабляться.
Не могу забыть первую Троицу в монастыре – в середине июня стояла сильная жара, а из скита привезли много свежескошенной травы и застелили храм зелёным ковром буквально по щиколотку, нарубили молоденькие берёзки и установили их в простенках между окнами. Я тоже помогала украшать иконы березовыми ветками, а для самых почитаемых икон в деревянных резных киотах мы составляли гирлянды из цветов и зелени, помещая их в закрепленные пластиковые стаканчики с водой, чтобы дольше стояли. Тогда всё оформлялось своими силами, это потом через несколько лет монастырь уже будет заказывать праздничные гирлянды и обрамление для икон цветочным дизайнерам.
Помню свои первые впечатления от той троицкой службы: полный храм народа, жара на улице, все окна открыты настежь, но воздух не движется, свечи в подсвечниках плавятся и сгибаются, не догорев. Толстый слой травы на полу, цветы и многочисленные берёзки издают одуряющий запах, очень похожий на баню, по температуре так и есть, только мы поём и читаем на клиросе при полном облачении – нижняя рубаха, подрясник, ряса, мантия, на голове апостольник до пояса и ещё клобук с наметкой по спине. Пот реально течёт до пола, прямо от макушки и вниз, а когда становится совсем невыносимо, то можно ненадолго снять клобук и подержать его в руках, перекинув наметку через локоть, но лучше тот клобук не нюхать, ибо пахнет он, как солдатский сапог или портянка!
* * *
То монастырское лето было нелёгким и радостным одновременно, я чувствовала себя защищённой за высокой монастырской оградой и в кругу своих новых сестёр, постепенно новые обязанности вошли в привычку, и даже всякие нелепости и ошибки мало меня огорчали.
Вдохновляла монастырская романтика с подъёмом на рассвете и полунощницей в пустом храме, благоухание монастырских цветов и сёстры, как цветы – молодые и старые, сияющие духовным светом и тёплыми улыбками, красота монастырской службы, стройное пение и чтение в ритме ударов сердца, который так умело и ненавязчиво задавала регент мать Екатерина.
Постепенно я успокаивалась и не сразу заметила, что вместо счётчика оставшихся секунд жизни во мне теперь мягко стучит Иисусова молитва: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!
Каждое слово молитвы соединялось с ударом сердца, и возникал тот особый внутренний ритм, который и есть основа монашеского делания, в нём самый главный смысл
