расстройством. Это не было переходным возрастом. Не слушайте этих
психиатров. Это было присутствие зла, чистого и ясного. В отделении, где держали этого ребенка, было всегда на пятнадцать градусов холоднее, чем в остальной части больницы. Одному моему знакомому священнику разрешили ознакомиться с материалами дела, и как только он туда глянул, его вырвало, и он никогда и никому не говорил о том, что увидел.
«Ты умрешь там, наверху», – шипела одержимая девочка на экране тем жутким, опустошенным голосом человека, не отдающего себе отчет в том, что говорит. Папа довольно крякнул, засовывая в рот горсть чипсов.
– А теперь смотрите и наслаждайтесь. Сейчас она нассыт на ковер.
История, основанная на абсолютно реальных событиях, безжалостно текла своим чередом. Более того, она уже постепенно выходила из берегов и угрожала унести меня с собой. Спустя какое-то время я невольно задумалась, почему я до сих пор жива, ведь я не дышу уже больше часа. Когда одержимая должна была произнести: «Твоя мать сосет члены в аду!», папа хотел убрать звук, но перепутал кнопки, и телек проревел эти слова на максимальной громкости. Когда пошли титры, мы с сестрой были настолько запуганы, что не могли заставить себя встать и пойти почистить зубы. В ту ночь мы спали на раскладном диване, прижимаясь друг к другу и бормоча, кажется, молитвы, пытаясь заглушить загадочные поскрипывания и мягкий, нечестивый шепоток нового дома. В четыре утра я проснулась от того, что услышала, как моя сестра поет в крошечной ванной, храбро и громко, прямо в лицо надвигающемуся мраку, как храбрый маленький крестоносец. Жаль, что я не могу вспомнить, что это была за песня.
* * *
Мы вернулись в Северный округ как раз в то время, когда все остальные обитатели бежали оттуда; это был массовый, почти библейский исход. У местного аэропорта были грандиозные планы по расширению, и он скупал небольшие квадратные домики в окрестных пригородах. Отцовский приход в Хейзелвуде оказался слишком малонаселенным, чтобы содержать школу – казалось, что образовательные заведения каким-то образом умирают от одного лишь присутствия моего отца, поэтому мы ходили в школу при монастыре Святого Лаврентия Великомученика в соседнем Бриджтоне, который в следующие десять лет потеряет более двух тысяч домов и почти треть населения. Кинлох, исторически черный город, процветавший по ту сторону аэропорта в течение целого века, был разрушен, и его семьи, лишившиеся места для жизни, неохотно двигались в сторону Беркли, Флориссанта и Фергюсона.
Любая попытка проанализировать обстановку была бы похожа на вспарывание острым скальпелем, которого у меня в двенадцать лет не было. Все, что я чувствовала тогда – это состояние неотступной обреченности и уверенности в том, что конец приближается уверенными шагами с моим именем на устах. Небо нависало надо мной, как проповедник в ярко-синей рясе. Аэропорт располагался так близко, что, набравшись мужества, можно было дойти до поросшей сорняками кромки взлетных полос и смотреть, как у тебя над головой пролетают самолеты и их серебристые, усыпанные болтами брюхи уносят людей в какие-то иные места.
Но мне мужества недоставало. За год до нашего переезда девочка по имени Кэссиди Сентер пропала по дороге к дому своей подруги, а потом ее искалеченное тело нашли завернутым в плед, с джинсами, спущенными до самых лодыжек. Она была последней в череде девушек из Северного округа, которых Бог то забирал, то возвращал назад. «The New York Times» написал об этом статью под заголовком «Дети исчезают, город в страхе», начинавшуюся так:
«В десяти милях от шума и ужасов большого города, Сент-Луиса, улицы вьются и изгибаются, как проселочные дорожки, а близлежащие поля и леса напоминают о былых днях.
Но сейчас этот пригород полнится горем и страхом, напоминая всем о том, что происходит здесь в наши дни.
Кто-то ворует и убивает детей».
Чертовски сочное начало. Если бы я не знала наверняка, что моя матушка ненавидит «The New York Times» даже больше, чем монашек, я бы подумала, что эти строки написаны ее рукой.
Прежде, чем мой отец принял приход, в этом особняке жил престарелый священник, который оставил после себя шкаф, битком набитый фишками для покера и шнапсом цвета горного хрусталя. Легенда гласила, что он умер в своей постели и лежал, уставившись в потолок, пока тот не раздвинулся перед ним облаками. А после смерти вернулся, наполнил дом своим холодным присутствием, по ночам скрипел дверцей шкафа и пил «Саур-Эппл-Пакер». В бутылках с «Раззматаззом» и «Хот Дэмн!» уровень алкоголя никогда не понижался, но к «Саур-Эппл» кто-то периодически прикладывался и отпивал по глотку.
– Сеструнь, да этот дом был ПРОХЛЯТ! – говорит мне Мэри, когда я спрашиваю, помнит ли она что-то про те времена. – Прохлятее некуда! Там была куча огроменных призраков. Это они сосали то мерзкое пойло.
Затем после минутного размышления она добавляет:
– Либо так, либо его лакал Пол.
Когда мы переехали, я впервые обзавелась своей комнатой – на цокольном этаже, с широким окном, из которого открывался отличный вид на соседей. Мама велела нам никогда не общаться с ними, потому что они «семья наркоторговцев, и их дочь называет меня сукой». Звучало это как многообещающая завязка для ситкома.
Семейка Наркоманов часто затевала у себя на переднем дворе драки, во время которых их бледные тела бессвязно молотили друг друга и катались красочным кубарем по капотам своих машин, издавая вопли мятежников. Бывало, моя матушка выходила из дверей нашего дома, когда их побоище было в самом разгаре, и тогда до нас доносилось громкое: «Сука!»
– Не переживайте, я слежу за ситуацией, – мрачно заверяла нас мама и говорила, что «шпионит за ними в бинокль» и «ведет ежедневный журнал наблюдений за их деятельностью, включая похождения их блудной дочери», которая вылезала из окна своей комнаты по пятницам и субботам, начисто игнорируя предупреждения о том, что и она в любой момент может пропасть без вести.
Она была единственной, кто осмеливался на подобное. Дети в том городском пейзаже были как щербинки между зубами – куда ни пойди, их просто не было видно. Я никогда не слышала, чтобы дети играли на улице в скакалку, и не слышала упругих звуков баскетбольного мяча. Если я решалась отправиться куда-то в одиночку, за мной часто ползла какая-то машина, пока я не добиралась до места назначения. В городе было так тихо, словно он лежал под толстым слоем снега или плотным пуховым одеялом. На улицу никто не выходил. Вместо этого мы ходили
