сложностями в развитии, тех, кому требовались операции после рождения, а также тех, у кого находили целый ряд нарушений. Отделение в больнице при Университетском колледже, где предлагали операцию по разъединению кровотоков близнецов с фето-фетальным трансфузионным синдромом (1), являлось одним из семи ведущих центров фетальной медицины в Англии. Доктора в моей больнице, как выяснилось, входили в ряды лучших специалистов в мире, проводивших операции на эмбрионах и новорожденных. А в 2018 году в Великобритании провели открытую операцию на плоде, при которой хирург раскрыл матку, достал и прооперировал ребенка, а затем поместил его обратно, стараясь при этом не прервать беременность. Изо всех больниц страны родителей отправляют именно в этот центр.
Когда наш сын поправился, мне захотелось вернуться и еще раз увидеть отделение фетальной медицины, задать докторам вопрос: какие эмоции испытывали все это время они. Во мне горело желание поддерживать с ними контакт. А как же иначе? Ведь они спасли жизнь нашему малышу. Когда сына наконец-то выписали из больницы, мы передали им корзину печенья в знак благодарности, а на Рождество слали открытки-фотографии с нашим «чудо-ребенком», надеясь, что их повесят вместе с остальными на стенд в отделении. Периодически мы с Филом отправляли письма с фотографиями Джоэла мистеру Пандья или доктору Мик в отделение новорожденных. Они всегда так душевно отвечали нам, подписываясь просто «Пран» или «Джудит», хотя для меня все же оставались мистером Пандья и доктором Мик, таинственными героическими фигурами. Особенно такой мне виделась доктор Мик: пока я лежала в отделении новорожденных, она будто волшебным образом появлялась в комнате, как фея-крестная в клубах дыма, и всегда в самый нужный момент.
В своем желании вновь навестить больницу я оказалась не одинока, как после сообщила мне психолог Клаудия де Кампос, когда я брала у нее интервью для газеты. Многие бывшие пациенты возвращаются: для них это форма катарсиса, переосмысления выходящего за границы реальности прошлого опыта (другие, напротив, не желают переступать порог больницы вновь). Когда спустя год после выписки Джоэла я попыталась вернуться в нашу больницу, чтобы заглянуть к докторам, от терпкого запаха, вида линолеумных полов и дезинфекторов для рук мне стало плохо, и я поспешила уйти.
Пережитое преследовало меня и как журналистку. Помню, как, будучи пациенткой, я сидела в комнате ожидания и наблюдала за другими беременными: кто-то из них улыбался, другие плакали. Я смотрела, как их провожают в кабинеты, и задавалась вопросом, что происходит там, за закрытыми дверьми. Слыша историю шунтирования моего сына, люди каждый раз говорили мне, что и понятия не имели, что такое возможно, не говоря уже о том, что такую процедуру действительно кто-то проводит. Мне хотелось узнать, что чувствуют матери и дети, новое поколение, чьи первые месяцы, еще до родов, были так тесно связаны с больницей. А также – что испытывают врачи, державшие в своих руках не только чужую жизнь, но и саму возможность ребенка появиться на свет.
Мне было необходимо изучить странные отношения врачей и родителей: этих людей разделяли обстоятельства, они стояли на разных ступенях «врач» и «пациент», но при этом между ними образовывалась невероятно прочная связь, ведь речь шла о самом личном: лечении еще не родившегося ребенка.
Мое восхищение фетальной медициной и любопытство к ней все возрастали, а шрамы собственного опыта постепенно заживали. Как журналистке мне захотелось написать о том, через что когда-то прошла я сама, а сейчас проходили другие родители. Написать в газеты, электронные СМИ, опросить медперсонал и провести расследование. Наконец, справившись с тошнотой, я вернулась в отделение фетальной медицины уже в роли писателя, получив беспрецедентную возможность присутствовать на дюжине консультаций, проводимых за закрытыми дверьми, и документировать их. Я чувствовала себя особенной, меня переполняли эмоции от встречи с персоналом: Ники, спокойной акушеркой, которая всегда держала меня за руку, когда мне было особенно страшно; спокойным и собранным Пиблзом, а также лично с мистером Пандья, чья естественная жизнерадостность почти сбивала с ног.
Я была дочерью научного сотрудника Оксфордского университета, доктора, изучавшего клеточную иммунологию. Я играла в настольную игру «Последствия» [7] на обороте его заумных бумаг, но биологию в школе никогда не сдавала. Мне всегда хотелось стать писательницей. Мой отец, добрейший человек на свете, позволял себе лишь тихие вздохи, когда я не могла ухватить основы математики или физики во время решения домашней работы. А сейчас любопытство окунало меня в медицину. Интерес к делу врачей давал мне некий вес в их глазах. Однако мне не терпелось перешагнуть ту грань, за которой можно говорить с медперсоналом на их языке. Хоть я и пришла в больницу в качестве писателя, профессионала, я все равно ужасно нервничала. Мне казалось, врачи отнесли мой случай к довольно прозаичным, ведь они каждый год видели детей, чьи болезни были куда серьезнее. Наверное, они думали: «Вот чудачка, зачем ей поддерживать с нами связь?».
И даже после того, как мистер Пандья – милейший из докторов – поприветствовал меня, обнял и поинтересовался, как дела у Джоэла, осталось во мне что-то от наших прошлых отношений в статусах врача и пациентки, что мне не удалось перешагнуть. Интересно, чувствовал ли он то же самое?
Пациенты обычно не возвращаются в больницу в качестве репортеров. Как журналистка, пытающаяся исследовать медицинскую составляющую своего опыта, я чувствовала испуг и благоговение от того, что доктора и ученые могут говорить со мной на равных.
Меня преследовал страх того, что они вот-вот вскинут брови, почуяв мое невежество, и скажут, что я описала их работу совершенно неправильно. А может, они подумают, что я пришла выведывать их секреты: внутреннюю работу больницы, личные протоколы, которые не должны видеть пациенты, как зрителям не положено видеть сценарий пьесы, а покупателям и клиентам – внутреннюю кухню любого бизнеса?
* * *
Тем душным августовским днем, стоя в процедурной, я увидела на животе Эммы каплю крови, просочившуюся из иглы. Мистер Аттилакос разрезал живот скальпелем.
– Сейчас может быть немного больно, – предупредил он.
Местная анестезия обезболивала кожу и мягкие ткани, но иногда женщины все равно чувствовали боль во время этой процедуры. Доктор ввел длинную трубку с закрепленными на ней камерой и лазером внутрь полой иглы, прямо к матке Эммы. От его действий она взвыла:
– Ой, вот черт, это и правда очень больно.
– Не шевелитесь! – попросил ее врач.
Том тихо плакал.
– Мне нехорошо, – призналась Эмма. Она вся горела; Джорджина обмахивала ее картонной лоханью, словно веером.
Мистер Аттилакос пристально следил за происходящим на
