Особенно его привлекали выезды на природу в Кунцево, где он читал собравшимся свои стихи. Один из участников литературно-политического «пикника», состоявшегося предположительно в начале лета 1912 года, Василий Горшков так описал происходившее:
«В тот яркий и жаркий день Сережа был особенно весел… Его все время окружали люди. Девушки соперничали друг с другом, засыпая его вопросами, и они глазели на Есенина, не скрывая от него, что он красив и что он им нравится сам по себе и нравятся его стихи. Сереже явно льстило это первое женское внимание. Его ярко-синие глаза сияли, он непринужденно смеялся, крутился среди них и бегал босиком».
В декабре 1914 года, когда кружковцы приняли решение издавать журнал «Друг народа», Есенин согласился стать секретарем кружка. Однако уже в феврале 1915 года он вышел из редколлегии журнала, ссылаясь на невысокие литературные достоинства публикуемых в нем произведений. Он заявил: «Мы должны создать настоящий литературный журнал. Мы не должны печатать слабые произведения», — взял шляпу и вышел из кабинета главного редактора.
В декабре 1914 года Изряднова родила сына. К тому времени Есенин работал в типографии Чернышева-Кобелькова уже корректором. Как отмечала Анна Романовна, он стал спокойнее. «Работа отнимает очень много времени: с восьми утра до семи часов вечера, некогда стихи писать. В декабре он бросает работу и весь отдается стихам, пишет целыми днями». Забегая немного вперед, следует отметить, что в январе 1914 года в журнале «Мирок» было напечатано первое стихотворение Есенина «Березы».
Итак, у Есенина родился сын. Он внутренне не был готов к такому серьезному событию. Как вспоминала Изряднова, «на ребенка смотрел с любопытством, все твердил: «Вот я и отец».
Из воспоминаний Анны Романовны создается впечатление, что она пыталась как-то приукрасить облик Сергея Есенина. Понимая, что ее слова: «На ребенка смотрел с любопытством» — бросают на Есенина некую тень, намекающую на отсутствие у него естественной отцовской любви, она тут же утверждает: «Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивал, пел над ним песни».
В правдивость ее слов трудно поверить, если учесть, что уже в марте Есенин безо всяких угрызений совести оставил и Анну, и первенца и уехал в Петроград искать там счастье и славу. Да и потом Есенин не заботился о них и навещал крайне редко.
Вспоминал Сергей Александрович об Анне Романовне, только когда нуждался в ней. По ее словам, он появился у нее в сентябре 1925 года, рано утром, не здороваясь, спросил, есть ли у нее печка, сказал, что надо кое-что сжечь. Она стала его отговаривать, но все было напрасно. Есенин пришел в раздражение: «Неужели даже ты не сделаешь для меня то, что я хочу?»
Незадолго до последней своей поездки в Ленинград Есенин появился у нее снова — проститься. На ее вопрос: «Что? Почему?» — ответил: «Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». Просил не баловать, беречь сына. Но разве можно было кого-то уберечь в той кровавой мясорубке, в которую превратилась вся страна? Сын Сергея Есенина и Анны Изрядновой Юрий был арестован в 1937 году и сгинул — либо в тюрьме, либо в лагере.
Характерно, что петроградский критик Лев Клейборт, часто общавшийся с Есениным после того, как тот в марте 1915 года перебрался в Петроград, свидетельствует, что в те первые годы в Северной столице «Есенин не обронил ни единого слова о своей жене и сыне».
Позже Анна Изряднова случайно познакомится с детьми Есенина от Зинаиды Райх, а через них с первой «законной» женой поэта. По словам Татьяны Сергеевны Есениной, она никогда ни в чем его не упрекала, наоборот, защищала от всех.
Итак, перевернута еще одна страница жизни Сергея Есенина, позади осталась Москва, гражданская жена Анна Изряднова и трехмесячный сын Юрик. Его ждал Петроград, литературная столица России, где лежали ключи от будущей славы.
Глава III
В ПЕТРОГРАД — ЗА ПРИЗНАНИЕМ И СЛАВОЙ
В Петрограде Есенин с головой окунулся в странный и незнакомый ему мир. Юноша, бывший в Москве всего лишь типографским корректором, вдруг оказался в сложной литературной среде столицы Российской империи с ее салонами и соперничающими поэтическими группами — символистов, акмеистов, футуристов. В таких дремучих дебрях немудрено было и потеряться.
Появление в этой изысканной атмосфере никому не известного деревенского паренька с его стихами могло бы пройти совершенно незамеченным, но Есенин приехал в Петроград в исключительно благоприятный для него момент. Война с Германией и Австро-Венгрией способствовала распространению панславянских настроений и усилению интереса к крестьянству. Русская интеллигенция остро ощутила свою ущербность и оторванность от земли и ждала спасения в крестьянстве. Поэты Николай Клюев и Сергей Клычков уже успели воспользоваться этими настроениями и надели на себя личины представителей исконного крестьянства «от сохи», глубоко религиозного и патриархально-примитивного, изображали из себя носителей неизвестных столичным снобам духовных ценностей.
Чтобы быть замеченным, начинающему поэту Сергею Есенину не оставалось ничего другого, как найти свое место в столичном маскараде. И надо отдать ему должное — он чутьем понял нужное амплуа и сыграл свою роль с присущим ему артистизмом. Он повел себя в этой ситуации этаким простачком с чисто мужицкой хитрецой. Без стеснения рассказывал впоследствии Есенин Анатолию Мариенгофу:
— Еще очень не вредно прикинуться дураком. Шибко у нас дураков любят… Каждому надо доставить свое удовольствие. Знаешь, как я на Парнас восходил?
И Есенин весело, по-мальчишески захохотал.
— Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел? Ввел. Клюев ввел? Ввел. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним словом, и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев… к нему я, правда, к первому из поэтов подошел — скосил он на меня, помню, лорнет, и не успел я еще стишка в двенадцать строчек прочесть, а он уже тоненьким таким голоском: «Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах…» И ухватив меня под руку, поволок от знаменитости к знаменитости, свои «ахи» расточая тоненьким голоском. Сам же я… от каждой похвалы краснею, как девушка, и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!
Есенин улыбнулся. Посмотрел на свой шнурованный американский ботинок (к тому времени успел он навсегда расстаться с поддевкой, с рубашкой вышитой, как полотенце, с голенищами, в гармошку) и по-хорошему, чистосердечно (а не с деланной чистосердечностью, на которую тоже был мастер) сказал:
