Выросшему в патриархальной атмосфере Константинова Есенину было дико представить себе, что может существовать иная любовь, кроме как между мужчиной и женщиной. Однако в декадентских салонах Петрограда Есенину пришлось столкнуться с совершенно другими нравами. «Через несколько месяцев после своего первого приезда, — вспоминал Чернявский, — в дружеском разговоре со мной он откровенно затронул новую для него проблему, которая тревожила его и о которой он раньше не задумывался — проблему мужеложества. Его удивляло, какое место это занимает в жизни столичной литературной братии… Кое-кто говорит, что и он неминуемо развратится, но он считает, что у него нет никаких оснований для опасений».
Следует отметить, что за всю свою жизнь Есенин сравнительно мало писал о любви. Критики утверждали, что он пожертвовал любовью к женщинам ради любви к стихам, к славе, к родине.
Рюрик Ивнев категоричен в своем мнении: «Я знаю наверняка, что Сережа никогда не любил ни одну женщину. Он не долго увлекался той или иной женщиной. Они быстро надоедали ему. Никогда в своей жизни он не испытывал «большого чувства», «великой любви». И далее Ивнев утверждает: «Он никогда никого не любил простой человеческой любовью. В этом его трагедия и, вероятно, в этом корни его поэтического величия… Все, знавшие Есенина, отлично знали, что он никогда по-настоящему не любил ни одну женщину».
Чернявский подчеркивал, что новая для Есенина проблема педерастии тревожила поэта. В 1915 году, к примеру, он познакомился с откровенным гомосексуалистом Михаилом Кузьминым. Иннокентий Аксенов, видевший Есенина в Петрограде в 1915 году, писал, что «в окружении, где верховодили Кузьмин и другие педерасты, лежали корни судьбы Есенина. Надо было обладать чертовски здоровой душой, чтобы избежать растлевающего влияния того времени и среды».
Известно, что Есенин подвергался сексуальным домогательствам не только со стороны Клюева, но и других педерастов. Садовский вспоминал, что однажды в Петрограде в 1916 году Есенин ворвался к нему среди ночи «в страшной истерике. Он кричал и катался по полу, рвал на себе волосы и плакал». Немного успокоившись, Есенин рассказал Садовскому, что в кабаке мужчина по кличке Вурдалак, бывавший у пользующегося дурной славой князя Андронникова, «заявил, что любит Есенина и, вероятно, решив, что он находится в компании одного из мальчиков Андронникова, сопроводил свое «признание» соответствующими жестами».
Следует отметить, что Есенину в Петрограде неслыханно повезло: он легко и без каких-либо трудностей вошел в избранный круг уже знаменитых поэтов. Не говоря уже о Блоке, Городецком и Рюрике Ивневе, о которых мы рассказывали выше, Есенина познакомили с целым созвездием стихотворцев — Вячеславом Ивановым, Зинаидой Гиппиус и Мережковским, Андреем Белым, Анной Ахматовой и многими другими. Его оценили, Блок подарил ему книгу своих стихов с надписью «Сергею Александровичу Есенину на добрую память».
Любопытной и несколько загадочной оказалась встреча Есенина с Ахматовой. Есенин накануне очень волновался, сбивчиво говорил о ее стихах и о том, какой он себе ее представляет, и как странно и страшно, именно страшно, увидеть женщину-поэта, которая в печати открыла сокровенные стороны своей души. О чем они говорили, осталось неизвестным. Она подарила ему поэму «У самого моря» (вырезку из журнала «Аполлон») и надписала: «Сергею Есенину — Анна Ахматова. Память встречи. Царское Село. 25 декабря 1915».
Их встреча несла на себе налет некой тайны. Вернувшись из Царского Села, Есенин был грустен, а когда его спрашивали о поездке, которой он так ждал, отмалчивался и уходил от ответа. Потом у него вырвалось:
— Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам.
Есенин так и не сказал, чем же ему не понравилась Ахматова, которая приняла его ласково и приветливо. Создавалось впечатление, будто он жалел, что поехал к ней.
Есенин тогда охотно выступал с чтением своих стихов. Ему неизменно сопутствовал успех. Рюрик Ивнев оставил описание такого вечера, который он устроил через две недели после появления Есенина в Петрограде, в квартире, которую он снимал на Большой Сампсониевской улице: «Выступление юного поэта в тот памятный вечер было только началом триумфального пути. Все присутствующие не были связаны никакими «школами» и искренне восхищались стихами Есенина только потому, что любили поэзию — ведь то, что они услыхали, было так не похоже на все, что им приходилось до сих пор слышать… Мы были так увлечены стихами Есенина, что о своих стихах забыли. Я думал только о том, как бы скорее услышать еще одно из его новых стихотворений, которые ворвались в мою жизнь, как свежий весенний ветер».
Находились, конечно, и скептики. Федор Сологуб, к примеру, принял Есенина весьма холодно и объяснил это Рюрику Ивневу следующим образом: «Я отношусь недоверчиво к талантам, которые не прошли сквозь строй «унижений и оскорблений» непризнания. Что-то уж больно подозрителен этот легкий успех!»
В принципе Сологуб был прав, но он не хотел признавать, что бывают исключения из правил, что иногда судьба балует своих любимцев. Достаточно вспомнить хотя бы «баловня судьбы» Моцарта. Хотя, конечно, легкий успех таит в себе опасность особого рода — молодого и талантливого поэта не составляет труда затянуть в болото богатого и сытого благополучия.
Такая опасность грозила тогда в Петрограде и Есенину. Чернявский вспоминал: «Его стали звать в богатые буржуазные салоны, сынки и дочери стремились показать его родителям и гостям… За ним ухаживали, его любезно угощали на столиках с бронзой и инкрустациями, торжественно усадив посредине гостиной на золоченый стул… Толстые дамы… лорнировали его в умилении, и солидные папаши, ни бельмеса не смыслящие в стихах, куря сигары, поощрительно хлопали ушами».
В этой круговерти обольщения и соблазнов главное место занимали женщины, представительницы столичной литературной богемы. Есенин побаивался этих «жриц любви», посягавших на него, ему казалось, что женщины в городе непременно должны заразить его «скверной болезнью». «Они, пожалуй, тут все больные», — говаривал он.
Тот же Чернявский в своих воспоминаниях рассказывал, как Есенину на первых порах приходилось с трудом и смущением отбиваться от одной маленькой поэтессы, которая упорно садилась к нему на колени, требуя ласки. Другая девица разгуливала перед ним в чем мать родила, а он смущался и робел, не зная, что делать. Третья оказалась наиболее решительной — она так страстно целовала его, что у него голова пошла кругом. «Я и не знал, — говорил он друзьям, — что у вас этак целуются. Так присосалась, точно всего губами хочет вобрать». Но охота на неискушенного и, конечно, особенно привлекательного для опытных «жриц любви» «пастушка», так, по словам Сергея, ничем и не кончилась.
