— Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду в Ригу бочки катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денек, на два партия грузчиков подберется. А какие там бочки — за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом…
Вот таким маскарадным русским молодцом предстал Сергей Есенин перед Максимом Горьким в Петрограде где-то в 1915 году (Горький ошибочно относил эту встречу к 1914 году — Есенин приехал из Москвы в Петроград только в марте 1915 года). «Он показался мне, — писал Горький, — мальчиком пятнадцати — семнадцати лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки Самокиш-Судковской».
Главной целью поездки Есенина в Петроград был Александр Блок. Он давно мечтал представиться Блоку, прочитать ему свои стихи, выслушать его суждение. Московский поэт Николай Ливкин вспоминал, как они с Есениным шли мимо сытинской типографии и Сергей твердо сказал ему: «Поеду в Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймет…»
И действительно, уже на второй день своего пребывания в Петрограде Есенин отправился к Блоку. Тот его принял, послушал стихи и отнесся к ним одобрительно. В своем дневнике Блок оставил такую запись: «Крестьянин Рязанской губ., 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные». Он тут же написал рекомендательное письмо литератору Мурашеву, в котором представлял Есенина как «талантливого крестьянина, поэта-самородка».
Есенин очень гордился такой оценкой Блока. Однако настоящей близости между ними не возникло. Сказывалась разница в происхождении, социальном положении, образовании, круге общения. А главное — Блок был поэт городской, петербуржский, а Есенин, как он сам о себе сказал, был «последний поэт деревни».
В этом плане весьма характерно письмо Блока Есенину от 22 апреля 1915 года — ответ на просьбу Есенина о новой встрече. «Думаю, — писал Блок, — что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем… Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее».
В этом письме важно подчеркнуть два момента. Во-первых, определение — «такие мы с Вами разные», а во-вторых, предостережение Есенину — «не торопиться».
Но Есенин не собирался следовать совету Блока. Рюрик Ивнев, ставший близким другом Есенина, вспоминал об их первой встрече: «Казалось, что он сам еще не оценил самого себя. Но это только казалось, пока вы не видели его глаз. Стоило вам встретиться взглядом с его глазами, как «тайна» его обнаруживалась, выдавая себя: в глазах его прыгали искорки». Он был опьянен запахом славы и уже рвался вперед. Конечно, он знал себе цену. И скромность его была лишь тонкой оболочкой, под которой билось жадное, ненасытное желание победить всех своими стихами, покорить, смять».
Блок сделал для Есенина еще одно доброе дело — дал ему рекомендательное письмо к Сергею Городецкому. Есенин писал в своей автобиографии 1924 года: «Приехал, отыскал Городецкого. Он встретил меня весьма радушно. Тогда на его квартире собирались почти все поэты. Обо мне заговорили, и меня начали печатать чуть ли не нарасхват».
В январе 1916 года вышла первая книга его стихов «Радуница».
Проницательный Сергей Городецкий, как и Рюрик Ивнев, быстро раскусил своего нового молодого друга. «Есенин, — вспоминал он, — подчинил всю свою жизнь писанию стихов. Для него не было никаких ценностей в жизни, кроме его стихов. Все его выходки, бравады и неистовства вызывались только желанием заполнить пустоту жизни от одного стихотворения до другого. В этом смысле он ничуть не был похож на того пастушка с деревянной дудочкой, которого нам поспешили представить поминальщики».
Городецкий человек очень эмоциональный, как большинство поэтов, воспринял появление Сергея Есенина в Петрограде как своего рода сенсацию. «Стихи он принес завязанными в деревенский платок. С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи. Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким озорным голосом, с барашком вьющихся льняных волос, которые он позже будет с таким остервенением заглаживать под цилиндр, синеглазый».
Городецкий познакомил Есенина и с Клюевым, который сыграл немалую роль в поэтической биографии молодого Есенина. «Клюев, — писал Городецкий, — приехал в Питер осенью (уже не в первый раз). Вероятно, у меня он познакомился с Есениным. И впился в него. Другого слова я не нахожу для начала их дружбы. История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью — тема целой книги. Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам Севера, Клюев, конечно, овладел молодым Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время. Будучи сильней всех нас, он крепче всех овладел Есениным».
Городецкий умышленно обходит молчанием в своих воспоминаниях одно немаловажное обстоятельство — Клюев был известен как гомосексуалист. Он недвусмысленно приставал к Есенину; бывая с ним вместе в обществе, садился рядышком с Есениным, прижимался к нему, поглаживал его, клал голову ему на плечо.
Чернявский писал: «Я ни одной секунды не сомневался, что эротические приставания Клюева к Есенину в смысле их внешних проявлений могли вызвать что-либо иное, кроме резкого отпора со стороны Сергея, когда духовная близость и мирная нежность уступали место физиологическому влечению».
После возвращения из первой поездки в Москву Есенин рассказывал, что Клюев ревновал его к женщине, с которой у него завязался первый — городской — роман. «Как только я брался за свою шляпу, он садился на пол посередине комнаты и сидел так, подвывая, как женщина во весь голос: «Не уходи, не смей уходить к ней». Но Есенин сплошь и рядом грубо отталкивал Клюева. Городецкий пишет, что у Есенина бывали приступы ненависти к Клюеву. «Помню, как он говорил мне: «Ей-богу, я пырну ножом Клюева!»
Выросшему в патриархальной атмосфере Константинова Есенину было дико представить себе, что может существовать иная любовь, кроме как между мужчиной и женщиной. Однако в декадентских салонах Петрограда Есенину пришлось столкнуться с совершенно другими нравами. «Через несколько месяцев после своего первого приезда, — вспоминал Чернявский, — в дружеском разговоре со мной он откровенно затронул новую для него проблему, которая тревожила его и о которой он раньше не задумывался — проблему мужеложества. Его удивляло, какое место это занимает в жизни столичной литературной братии… Кое-кто говорит, что и он неминуемо развратится, но он считает, что у него нет никаких оснований для опасений».
