я не мил
Если ты иностранец, изучающий русский язык, ты с ума сойдёшь, чтобы понимать разночтение слова «милый» и слова «милость». А глагол «смилостивиться» так же трудно произносить, как и проявлять милость.
Давайте сначала поговорим о понимании слова «милый». Конрад Лоренц, основатель биологии поведения, говорил, что степень миловидности измеряется количеством детских черт в портрете человека или животного. Это эволюционно выработанный способ организовать родительское поведение. Ты умиляешься, потому что включается родительский инстинкт.
Милость же – это акт сверху вниз, и наоборот не бывает. Снизу восходит только покорная благодарность. А доброта, стало быть, имеет горизонтальное измерение, она существует на уровне глаз. Есть идея, что доброта – это инстинкт поцелованных Богом. Милость – это присвоение себе некоего метафизического ранга.
Дальше начинаются бытовые разночтения. Вот, например, если барышня с кавалером дала слабину – проявляет ли она акт милости?
Если мужчина отвалил нехилый подарок, а ему за это ничего, – смилостивился ли он?
А может, милость – это когда ты незнакомых собутыльников за барной стойкой угощаешь?
«Всем вина за мой счёт!» – кричал грек Юра, герой купринских «Листригонов», заходя в кабак после удачного улова в Балаклаве.
«Будь ты проклят!» – кричали перекошенные рты сдавленными в толпе голосами на Ходынском поле. По высокой милости и на свою погибель они ломились за гостинцами на коронации Николая Второго. Ломились, стало быть, за милостью.
Как гордо, как высоко и всепрощающе Остап Бендер мечет серебряное блюдо, браслеты и прочую антикварку румынским пограничникам в финале «Золотого телёнка»! Бендер убивает сразу нескольких зайцев: и румынских пограничников облагодетельствует антикварными «бронзулетками», и штраф за измену Родине оплачивает. И возвращается в одном сапоге.
«Да вот только узнает ли Родина-мать одного из пропавших своих сыновей…»
Смилуйся, Господи, надо мною. Избавь меня от страха. От смерти мамы и папы. Умудри детей моих, чтобы не были глупыми, чтобы не съедали мой мозг и мои деньги. Помилуй меня от онкологии, авиакатастрофы, преждевременной деменции – остального как-то не боюсь. Не наказуй избыточным, не испытай невозможным, не дай быть посмешищем и дай собутыльникам моим хорошего здравия, с годами я люблю их больше и больше. Ниспошли мне милость свою. Ибо сам себе я и не мил, и не дорог, и не люб. Потому, имея средства, сам себе толком купить ничего не могу, а что купил давно – выбросить душевных сил не имею. Скряга я и чмо. И в милости твоей свечусь, как лицедей на сцене под софитом. Свет ловлю, лицо подставляю свое бесстыжее, чтобы во тьму не уйти за кулисы вечности.
Великий свет под золотым куполом. Высокая милость в леденящей вселенной – хоть что-то супротив тьмы. Тьмы, пугающей по-сартровски, – той самой тьмы, из которой мы приходим в мир и через время отправляемся в неё опять навсегда.
Есть такое искусство – шибари. Красивое связывание верёвками девушек для услады глаз – японская традиция. Традиция шибари идёт от практики связывания неприятеля на войне. Враг пойман и фиксирован. Эта практика, как и всё японское, на любителя, и распространилась она вместе с суши и роллами. Шибари-сессия длится около получаса. В конце шибари-дядя отпускает шибари-тётю. Разматывает ее от верёвок и обнимает, греет, укутывает в красивые тряпочки и целует. Наказание порождает милость под аплодисменты публики. Страдание очищает, и героиня меняет статус: она как бы восстанавливается в правах через покорное терпение. Глядя на всё это, нельзя не симпатизировать национальной японской идее: баба виновата всегда.
Ближе всего к милости – гнев. Они брат и сестра и те самые двое дихотомических полицейских – сущность одного и того же. Как судак солнце, лоснится беспричинная благостность. Садистически скалится прессующее зло.
Есть редкая фобия: когда гремит гром и сверкает молния, человек не может справиться с паническим переживанием и страхом смерти. Носит название «кераунофобия». Ею страдал Вольф Мессинг – уж кто-кто, а он, своим гипнозом известный на полмира человек, знал, что такое милость и гнев Божий, без всякой там экстрасенсорики. Страх смиряет, и «не бывает атеистов в окопах под огнём».
Гнев – это приступ, разряд, импульс, неконтролируемое поведение. На такое счастье способны не все. Гневливый герой забывается, сознание сужается. Потом перезагрузка психических процессов, и гневный шторм сменяется штилем неправдоподобной милости. Карабас-Барабас наорал, прочихался, а потом вдруг впал в прелесть и ещё денег дал.
Будучи студентами, мы заносили на военную кафедру водку. На следующий день карабасы-полковники Собкиев и Герасимов, лицами бордовые, с огромными чашками чая от сушняка, рисовали зачёты, потупив долу мутные от милости очи.
Напрашивается простой житейский вывод: милость управляема, и на неё можно успешно влиять алкоголем. Гнев – затратное состояние с точки зрения психического ресурса. Милость же – субъективно комфортное переживание. Ну распугал ты идиотов, нагнал мороку – выпей, расслабься, не забирай премиальные, потом на корпоративе задобришь…
Стакан водки при СССР – обязательный ритуал в юношеской среде. Пьяные боги добры к человеку. А выпив стакан, ты и сам полубог.
Вот уже более 60 лет Карибскому кризису. Центральному событию холодной войны. По сути, это многотомный роман, который по-толстовски можно назвать «Ракеты и Мир». После года мучительных переговоров Хрущёв и Кеннеди устроили пикировку собственной милостью по телефону. Генералы потом их сильно ругали: одного за то, что тот на Кубу не ввел войска, второго – за то, что не согласился на превентивный ядерный удар. А может, Господь смилостивился над нами, реализовал через красную телефонную линию свой промысел? А может, Никита Хрущёв и Джон Кеннеди просто выпили водки и никому не рассказали об этом?
Не столь страшна клятва, сколь ужасны проклятия. И то и другое принадлежит единой мифологеме и даже имеет один лексический корень. И то и другое описывает поведенческую догму и преступление ее с ужасными штрафами. Клятва устрашается проклятиями, а проклятие – это исход нарушения клятвы. Кошмар и жуть. Два соседа одиозной темы.
Я бы никогда не стал комментировать культуру проклятия, надо сказать, древнюю культуру и присущую разным этносам и временам, если бы я не услышал стихи румынского поэта Тудора Аргези, творившего в первой половине XX века. Я воспринял их именно на слух – что было моментом трансового глубокого впечатления – в переводе и прочтении Моисея Фишбейна.
Подобно немецкому поэту Рильке или армянскому Чаренцу, Аргези был активно переводим русскими поэтами Серебряного века, а волшебная Новелла Матвеева даже посвятила ему песню.
Стихотворение Аргези так и называется – «Проклятия», оно достаточно длинное, и вы его обязательно прочтите целиком. Написан этот текст четырёхдольником, его движущим элементом является каскадный рефрен – как и положено в трансовом ритуале. Самое интересное, что мы почти ничего не знаем о проклинаемом субъекте: автор нам скупо в паре строк обрисовывает неких врагов-убийц. Надо сказать, их присутствие здесь незначительно, а важным является сам процесс проклятия, его механизм, похожий на деструктивный заговор. Настоящий мастер-класс магической речи в поэзии, случай литературного экспрессионизма, умноженный еще и на бонусное обстоятельство. Именно в его связи Брэм Стокер назначил родиной вампиров именно Румынию.
Итак, мы начнём вместе с автором, который стартует с проклятия пространства, ибо без окружающей среды нет жизни (здесь перевод И. Миримского):
Пускай превратятся в руины, в огнища
Хоромы и храмы, сады и кладбища.
Пускай города превратятся в пустыню,
Покроются солью и горькой полынью.
Соль и горькая полынь как символ безвременья, компоненты пустынно-постапокалиптического мира на фоне отмены всей ритуально-бытовой среды. Проклятие настолько сильно, что уничтожает посмертные части мира – кладбища – и рукотворную природу – сады, которые как бы и не виноваты. И автор далее принимается за всю стихию разом:
Пусть море иссякнет и высохнут реки,
Пусть солнце над вами погаснет
