кружку для пропаганды среди рабочих в Варшаве, дважды была арестована, сидела в Варшавской цитадели и в 1880 году была выслана в Сибирь, где и умерла двадцати четырех лет от роду. Узнаем, что жена Осипа Николаевича, Юзефа, также привлекалась к дознанию по обвинению в пропаганде, при обыске у нее нашли запрещенные сочинения… Ге поселил у себя Осипа Николаевича, наверно, не просто от жалости к одинокому братцу.
Осип Ге так бы и остался для нас несносным брюзгой и придирой, раздражавшим Анну Петровну своими «брехнями», если бы не одно письмо Николая Николаевича младшего. Уже в тридцатые годы нашего столетия, когда многое из прошлого быльем поросло, Колечка, сам на восьмом десятке, вдруг вспомнил дядюшку Осипа Николаевича: «Он тоже водил пчел и по вечерам делал вычисления математические в ольшаннике. Я вечером ходил к нему, и он мне рассказывал, что все эти вычисления математические вели его к изобретению аэроплана. Он был очень способный человек и уверял, что летать можно будет тогда, когда изобретут машину, которая была бы тяжелее воздуха, а не легче, как воздушный шар, который может подниматься благодаря своей легкости, но управлять им нельзя. Он летит туда, куда его несет ветер…»
До чего ж они беспокойны – эти Ге! Все как один меняют профессии, придумывают проекты, увлекаются, ищут, ищут.
Один брат, Иван, мечтает обновить сценическое искусство. Другой, Осип, отставной чиновник, оказывается, изобретает самолет. Третий, Григорий, «и в гусарах побывал, и в художниках, и в писателях», а может, тоже наедине конструировал батисферу или придумывал перпетуум-мобиле. Все постоянно ищут себя. Колечка и Зоя, которые не кончили толстовством. Петруша, который не кончил земством: он еще станет художественным критиком. Максим Горький похвалит его статью.
У этих Ге до самой смерти все впереди!
«Я под вашим деревом стою…»
Толстой написал однажды Ге:
«Радуюсь, что у вас все хорошо и вы за своей работой. Хорошо и косить, и пахать, но нет лучше, как в своем ремесле привычном удается работать на пользу людям».
Толстой был против искусства, возникшего «на рабстве народных масс», утверждал, что искусство должно быть доступно «тем, во имя которых оно делается», что надо сделать рабов «потребителями искусства». Он был против «господского» искусства – некоторые из современников навязчиво доказывали, что против искусства вообще, что-де сам пишет, а других учит сапоги тачать. Это сродни разговорам, что сам-де живет с женой, плодит детей, другим же проповедует воздержание.
Поговаривали: вот и Ге картины не пишет, потому что Толстой «не велел». Но Толстой «велел». Ге не мог. До поры.
Он ударился в графику, в портреты, писал эскизы, которым никогда не суждено было превратиться в картины, так и этак переворачивал холст на мольберте, пробуя композицию, и, не покладая кисти, уговаривал других, что сейчас не время заниматься живописью – «надо накормить Грицка и Параську», – все это не потому, что не хотел вообще писать картины, а потому, что на собственном опыте убедился – писать «просто так», не согласуя руку с мыслью и сердцем, он не может.
Лессинг говорил: «Жаль, что мы не рисуем прямо глазами. Как много пропадает на длинном пути от глаз через руку и кисти». Для Ге не в том суть, чтобы точно воспроизвести увиденное. Для него как раз то самое главное, что парабола, соединяющая глаз и руку, проходит через голову и сердце.
Толстой зашел однажды на выставку – «затащили». «Там ведь ничего похожего на картины как произведения человеческой души, а не рук, – нету», – сообщил он Николаю Николаевичу Ге.
Домашние, знакомые чуть не юродивым объявляли Николая Николаевича за то, что он вместо работы над картинами возится с молотилкой, кладет печи, размышляет, как накормить и осчастливить Грицка и Параську. Но это не пустые дела и разговоры – Ге опять искал, открывал новые и свои с о б с т в е н н ы е отношения с в о е г о искусства с жизнью.
В письме к Толстому он перечисляет, чем занят был в последнее время, – заменял по хозяйству сына Колечку, сложил бедной семье печь, – и заключает: «Не смущайтесь, что я на время оставил работу. Я опять принимаюсь, я не могу жизнь, свое сознание отделять от работы. Я столько пережил в это время, столько переродился, что от этой работы только выиграл, ежели Бог это позволит, я действительно вас порадую работой художественной. Искренно только и можно работать, по-моему, но еще нужно жить тем, что хочешь сказать…»
Толстой не тормозом был для Ге – главным двигателем. И не только учением своим, трудами направлял Ге к цели. Нет, он сам, Лев Николаевич, любил искусство Ге, верил в него, ждал от него многого. И очно и в письмах тормошил дорогого друга, ободрял, поторапливал:
«Главное – ваша работа».
Однажды он написал Ге: главное для человека искусства, чтобы вызревающие на нем плоды при тишине и солнце падали мягко один за другим на землю.
«И вот я под вашим деревом стою дожидаюсь».
В 1883 году Ге начал писать «Распятие». На картину ушло десять лет. Он ее множество раз сочинял заново. Картина, задуманная первой, стала завершающей из его последних картин на темы Евангелия.
Замысел картины родился в Москве, возле Толстого, когда Ге впервые к нему примчался. Анна Петровна свидетельствует: «Это Толстой его подбил писать». Она только беспокоится, «надолго ли хватит увлечения» у Николая Николаевича.
«Увлечения» хватило ненадолго. Ге, оказывается, надо было еще пять лет жить по-новому, потом за пять лет пройти в своих картинах все круги земного ада.
Толстой однажды беседовал с Бирюковым о творчестве Ге.
– Все художники настоящие только потому художники, что им есть что писать, что они умеют писать и что у них есть способность писать и в то же время читать или смотреть и самым строгим судом судить себя. Вот этой способности, боюсь, у Николая Николаевича слишком много, она мешает ему делать для людей то, что им нужно.
Толстой сообщил Ге про эту беседу и добавил:
«Я говорю про евангельские картины. Кроме вас, никто не знает того содержания этих картин, которое у вас в сердце, кроме вас, никто не может их так выразить и никто не может их так написать. Пускай некоторые из них будут ниже того уровня, на котором стоят лучшие, пускай они будут недоделаны, но самые низкие по уровню будут все-таки большое и важное приобретение в настоящем искусстве и
