«Синтаксиса», начала, по ее словам, «с конца», со стилистики названия, подчеркивая его «стилистическое» единство с Синявским, который любит «работать на снижение». Помимо неприязни к помпезным названиям журналов с их советскими коннотациями, она добавила еще один довод, ссылаясь на неприемлемые для нее разговоры о духовном возрождении в России, которые она считает пустыми. Она говорила это в 1992 году в контексте ельцинской России, но нетрудно здесь проследить связь с Солженицыным и его идеями.
Действительно, даже то, что по смыслу и цели было чисто литературным вкладом, по самой своей природе представляло собой ответ на «целеустремленные» статьи других авторов. На ум приходит «Анекдот в анекдоте» (1978) и «Отечество. Блатная песня…» (1979) Терца.
Синявский продолжает: «Требовать же от писателя, живущего в Советском Союзе, чтобы он непременно вмешивался в политику и открыто противостоял государству, это, помимо прочего, безнравственно. Это все равно, что заставлять человека идти в тюрьму или эмигрировать. Ни запрещать эмиграцию, ни требовать, чтобы все настоящие, честные писатели покинули Россию, – нельзя». См. также: [Carlisle 1979: 5].
Таймер-Непомнящая проводит аналогию между кризисом идентичности, который испытали и русские эмигранты, и граждане России во времена гласности, что объясняет сходство их реакции на книгу Синявского после первой публикации отрывка из «Прогулок с Пушкиным» в апреле 1989 года в журнале «Октябрь» [Theimer Nepomnyashchy 1991б: 35].
Даже после смерти Синявского такие инсинуации вновь и вновь всплывали на эмигрантских встречах при упоминании его имени. Дж. Грейсон приводит как пример научную конференцию к 100-летию Набокова в Таллине и Тарту (14–17 января 1999 года). Марья Васильевна при каждой возможности отвечала на эти обвинения; например, в 1994 году, защищая честь Синявского, она объясняла, почему им разрешили уехать без особых проблем. Она действительно имела «отношения» с КГБ, но на своих условиях: дала знать комитету, что написанные Синявским в заключении «Прогулки с Пушкиным» будут изданы за рубежом. КГБ опасался, что это будет книга об ужасах лагерей, разоблачающая их на Западе, так что сделка была заключена, и Синявским разрешили взять с собой все, что нужно, как если бы они путешествовали как дипломаты. Так же потом случилось, замечает она, и с Солженицыным и его семьей [Розанова 1994: 138].
Голомшток приписывает агитационную активность Даниэля в лагере в значительной степени чувству вины: в конце судебного процесса, когда Синявский решительно отрицал любые незаконные действия, Даниэль признался, что отправил за границу свою работу, в которой было много политически «бестактного» [Голомшток 2011: 178–179].
Полувеком раньше Е. И. Замятин аналогично писал о клеветнической кампании в критике, которая началась в 1920 году и «по разным поводам <…> продолжается по сей день»; он отмечает: «как некогда христиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта, так критика сделала из меня черта советской литературы» [Замятин 2003–2011, 2: 550–551].
О его отношении к еврейскому вопросу в России см. [Терц 1974: 182–189; Синявский 2002: 369, 358–375].
В интервью 1991 года Синявский прямо связывает сюжет повести со своим эмигрантским опытом: «В моей повести “Крошка Цорес”, строго говоря, две идеи. Первая (и в этом смысле, видимо, “Крошка Цорес” – повесть автобиографическая) имеет отношение к моей ситуации в эмиграции. Стараешься сделать лучше, но всегда найдется кто-нибудь, кто скажет: Какой ужас! Хороший пример – “Прогулки с Пушкиным”. Я пишу с самыми благими намерениями, а говорят: “Это русофобия”. Точно также в “Крошке Цоресе” в их глазах – правдивая история о том, что Синявский убил пятерых своих братьев. На самом деле он никого не убивал. Это его пять братьев его убили» [Theimer Nepomnyashchy 1991а: 16].
Важно, что Синявский был писателем и был известен как писатель. Именно это использовал Максимов, чтобы унизить оппонента. В разгар их конфликта, ссылаясь на письмо Синявского по поводу «Спокойной ночи», Максимов обращается к нему в «Континенте» как к «г-ну Синявскому, литературному критику» [Максимов 1986: 337].
Напоминание о том, что именно собратья-писатели в 1966 году обеспечили суровый приговор Синявскому и Даниэлю. См.: [Garrard 1990: 139].
Сборник «Основы советской цивилизации» впервые вышел на французском под заголовком «La civilisation soviétique» (Paris: Albin Michel S. A., 1988) и включает лекции Синявского в Сорбонне в 1979, 1982 и 1984 годах. В него не вошла вторая часть «Интеллигенция и власть», основанная на курсе лекций Синявского «Русская интеллигенция», прочитанная в Институте Гарримана Колумбийского университета в Нью-Йорке в 1997 году. Русскоязычное издание с обеими частями вышло только в 2002 году. В послесловии к этому изданию Марья Васильевна объясняет, что долгое время, вплоть до горбачевской перестройки, когда еще оставалась надежда «превратить пирамиду советской власти в Парфенон демократии», Синявский не видел смысла в публикации этих лекций для русской аудитории: в конце концов, это изложение их личных переживаний. Однако после расстрела Ельциным Белого дома в 1993 году эти надежды рухнули. Синявский начал собирать материал для другой книги, и тогда возникла идея русского издания [Розанова, 2002: 456–457].
Марья Васильевна ссылается на «почтенного профессора Глеба Струве», который заявлял, что «хотя “Прогулки…” не читал, приводимые во многих работах цитаты настолько чудовищны, что смолчать невозможно» [Розанова, 2002: 157].
Пример умышленной ошибки – приписанные М. В. Ломоносову строки «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» в «Прогулках с Пушкиным». Как Синявский говорил Глэду: «Бог ты мой, каждый школьник знает, что это слова Некрасова, а не Ломоносова. Я написал это в шутку. Тут они решили разоблачить меня. “Только представьте, – говорят, – профессор, а таких вещей не знает!” Они просто ничего не поняли и не видят этого». Синявский имеет в виду «нынешних эмигрантов» [Glad 1993: 165]. Синявский вставил подобный ляп в «Кошкин дом», где Толстой фигурирует как автор «Братьев Карамазовых». Когда в России поднялась шумиха вокруг выхода «Прогулок с Пушкиным», В. С. Непомнящий шутку понял, но, тем не менее, неверно ее истолковал, посчитав высокомерной игрой Синявского и оскорблением читателя. См. [Непомнящий 1990: 144–145].
Синявский приводит
