они даже не вскочили, не потянулись к оружию, они просто подняли руки. Они радовались плену, т. к. надеялись, что их не убьют, а накормят. Мы, разумеется, дали им поесть и закурить, допросили их, выяснили, что они не представляют себе обстановки ни на нашем фронте, ни в Западной Европе. Вечером командарм Жмаченко захотел допросить подполковника. Из нашего доклада он знал о полной неосведомленности пленного. Генерал просто хотел посмотреть на человека, столь упорно пробивавшегося к своим. Переводил я. Командующий, увидев измученного немца, опиравшегося на палку, приказал дать ему стул. Задав несколько вопросов, он убедился, что пленный ничего полезного сообщить не может. Тогда генерал Жмаченко велел мне подвести пленного к большой карте на стене и объяснить ему положение на фронтах. Немец печально опустил голову. Командующий спросил, нет ли у него каких-нибудь пожеланий. Немец ответил: «Господин генерал, если можно – умыться и выспаться на постели и в тепле». Командарм приказал мне: «Распорядись». Была ночь, когда я не довел, а дотащил на себе немца в комендатуру. Его спутники уже храпели на все голоса. Я передал распоряжение командующего относительно устройства подполковника и ушел к своим. Разумеется, все, что приказал командарм, было выполнено: он никогда не отдавал невыполнимых приказаний, в отличие от начальника штаба генерала Шарапова. Говорю я об этом вот почему.
Дело было все в той же Топлице. Поздно вечером я вернулся из комендатуры, где допрашивал пленных. Полковник Сваричевский и Даниленко отсутствовали, я доложил результаты допроса майору Басаргину и направился спать. Общий ординарец Потап объявил, что меня вызывает подполковник Гребенюк, жил он тут же, этажом выше. Я двинулся к нему. Открыл дверь и увидел: пьяный Гребенюк в обществе Марии Степановны сидит за столом, как Рембрандт с Саскией на коленях. Оба поют на цыганском языке «роммен ролланн!» Я доложил, что явился по вызову. Пьяный Гребенюк сказал: «Лечебная вода в бассейне?» Я ответил: «Говорят, лечебная». «Так вот, Шарапов приказал, чтобы ты за ночь переменил в бассейне воду. Он купаться будет. Сердце лечить». «Роммен ролланн!!» – проскулила Мария Степановна. Я вышел и направился для выяснения дел к генералу Шарапову. Он, конечно, был совершенно трезвым. Я ему объяснил, что замена воды в бассейне, как я уже успел узнать, осуществляется в течение нескольких суток. Ускорить этот процесс невозможно. Но купаться можно и не меняя воды. Бассейном пользуются всего несколько человек и то в редкие свободные минуты. Генерал Шарапов громче, чем требовалось ситуацией, заявил: «Гребенюк сказал, что вода помогает от сердечных болезней, что ее надо заменить. Заменяй!» «Подполковник пьян!» – совершенно резонно заявил я. Но Шарапов еще громче, чем требовалось ситуацией, распорядился: «Выполняйте приказ!» Ну, раз уж начальник штаба перешел со мной на «Вы», я по уставу повернулся и покинул его резиденцию. Ночью, в сопровождении бойца из охраны, я потащился в соседнюю деревушку, нашел рабочего, знавшего устройство бассейна, поднял испуганного человека с постели, кое-как на пальцах объяснил, что от него требуется. Сокрушенно качая головой, пожилой рабочий пошел со мной к бассейну, повернул какие-то колеса, забулькала вытекающая вода. Утром генерал Шарапов уехал на новый командный пункт, в полном соответствии с обстановкой на фронте. Искупаться он не успел. Я очень рад, что генерал Шарапов, как сообщил мне ныне полковник Чернышенко, пребывает в добром здравии, перешагнув за семьдесят лет. И это при том, что он не искупался в целебных водах Топлицы. Впрочем, может быть, в тот момент он ожидал от купания иных результатов. Думать об этом позволяют его дальнейшие оздоровительные искания, о которых я расскажу в своем месте.
Необычайно красивы осенние дороги в Трансильвании, бегущие по невысоким, поросшим лесами, горам. По обочинам растут яблони. Мы удивлялись, как это так – яблони и не в садах. Впервые видели мы и виноградники в деревушках. Лозы вились по стенам домов, можно было сорвать кисть винограда. Однако во время езды я соблюдал осторожность, требовал дисциплины от своих обозников. И не зря. Отступавшие немцы и венгры яблонь не обламывали, оставляли их гнуться под плодами. Но у деревьев оставляли мины, а неосторожные нередко на них подрывались. На самой дороге тоже требовалась осмотрительность. Помню такой случай. Мой обоз потихоньку трусил вдоль реки Муреш. Мимо лихо промчалась полуторка политотдела. Кто-то крикнул старую, как паровой транспорт, остроту: «Кац, давай на буксир возьмем!» Я махнул рукой, а через полчаса нагнал лихачей. Машина стояла, уткнувшись радиатором в дорогу. Политотдельцы собирали разлетевшиеся бумаги. Они напоролись на мину. К счастью, никто не пострадал.
Навстречу нам по дорогам Трансильвании возвращались беженцы. Шли пешком, ехали на телегах, запряженных волами. Куда и зачем они уходили из родных мест – на знаю. Теперь шли обратно. Многие при встречах весело махали руками. В одном месте крестьянин гнал овец. Сделал мне знак, что хочет курить. Я остановил повозку, отсыпал ему горсть табаку, потом мы свернули цигарки, покурили. Собираясь двинуться дальше, мужик поймал барашка и протянул мне. Я отказывался, но он положил барашка на телегу и пошел. Мы тоже поехали.
Случалось и другое. Как-то я встретил большой обоз беженцев. Люди шумели, а один парень хватался за голову, бил себя по коленям, кричал, его держали. Женщины плакали. Мы остановились, я подошел к толпе. Здесь оказался наш ефрейтор и еще несколько бойцов. Они выпрягали из повозки волов, а ефрейтор что-то кричал румынам, стоявшим толпой. Чуть подальше стояла противотанковая пушка (76 мм) и около нее понурые лошади. «В чем дело?» – спросил я. Ефрейтор запальчиво ответил: «Отстал от своих, потому что лошади выбились из сил. Нужны сильные волы, тогда я догоню своих». Ефрейтора можно было понять: спешил-то он на фронт. Но как случилось, что он загнал лошадей, как можно отбирать волов у беженцев – все это оставалось мне непонятным. Я знал одно: у нас в тылу не было партизан. Начни мы мародерствовать, и партизаны появятся. Поэтому я приказал ефрейтору ехать на тех лошадях, которые у него есть, а людей не грабить. Но очень ошибается тот, кто полагает, что на фронте подобный приказ лейтенанта сразу и беспрекословно выполняется. Ефрейтор был со всем своим расчетом, и все они имели оружие, и все были уверены, что поступают, как надо. Ефрейтор и не подумал отказаться от своей затеи. Беженцы притихли, смотрели, как пойдет дело. Нервного парня держали. Я позвал своих бойцов из охраны и сказал ефрейтору: «Марш вперед!» Ефрейтор заколебался. Я бы, конечно, приказал его скрутить, но все обошлось. Нас догнал «виллис» из политотдела, а на
