Новость о преступлении мгновенно разнеслась по городу. У дома Бакарди в престижном пригороде Виста-Алегре собралась огромная толпа сочувствующих, а сотни добровольцев, некоторые при оружии, отправились за город, твердо намереваясь выследить похитителей. Еще больше народу собралось вокруг казарм Монкада. Пепин Бош вызвался заплатить выкуп, а кроме того, позвонил консулу США в Сантьяго; тот связался с командующим военно-морской базой США в бухте Гуантанамо и потребовал вертолет, который немедленно прислали. Семья Бакарди определенно обладала влиянием в обществе. В кубинской глубинке в те годы редко видели вертолеты, так что гул приближающегося воздушного судна испугал Эчеваррию — сообщника Родригеса.
Эчеваррия схватил Факундито за руку, выскочил из-под моста, где они прятались, и торопливо зашагал по шоссе. Их быстро заметил кубинский военный патруль.
Факундито вернули родителям целым и невредимым, однако история на этом не кончилась. Когда солдаты привели в казармы Монкада арестованного Эчеваррию, на него напала толпа разъяренных горожан. Его бы линчевали на месте, если бы солдаты не вмешались. Шоферу Бакарди, которого к тому времени уже арестовали, повезло меньше.
Полковник дель Рио Чавиано, командующий, виновный в казни пленников-moncadistas, с которой прошло всего несколько месяцев, вскоре доложил, что Родригес был застрелен «при попытке к бегству». Впоследствии семья Бакарди узнала, что в полицейском участке Родригеса пытали и убили. Радость от возвращения Факундито и благодарность друзьям-santiagueros омрачили стыд за действия полицейского командования и возмущение тем, что обществу в очередной раз напомнили: Куба — опасная и жестокая страна.
* * *
Фидель Кастро воспользовался заключением на острове Пинос для чтения трудов по истории, переписки с друзьями и соратниками и планирования общенационального восстания, о котором он так долго мечтал. Среди его главных проектов была реконструкция речи на суде в Сантьяго, ее отшлифованная версия, которую он изложил в виде эссе под названием «История меня оправдает». Хотя поначалу это сочинение увидел лишь ограниченный круг читателей, в ближайшие годы оно широко распространилось и стало манифестом политической программы Кастро.
Ни один документ не служит лучшим доказательством того, какой у него был блистательный политический ум. С одной стороны, Кастро проследил за тем, чтобы остаться в идеологических рамках традиционного левого латиноамериканского популизма. Движение, представителем которого считал себя Кастро, приветствовало каждого человека, в жизни которого были какие бы то ни было невзгоды: «Кубинцы, лишенные работы… крестьяне, живущие в жалких хижинах… фабричные рабочие, чьи пенсионные фонды оказались растрачены… мелкие фермеры, которые живут и умирают, обрабатывая землю, которая им не принадлежит… учителя и университетские преподаватели, к которым относятся безо всякого уважения… мелкие предприниматели, обремененные долгами… [и] молодые профессионалы, которые, когда заканчивают школу, мечтают трудиться и полны надежд — но оказываются в тупике». Однако Кастро придерживался скорее реформаторских, нежели революционных воззрений. Он утверждал, что стремится восстановить кубинскую конституцию 1940 года и хочет, чтобы его страна вернулась в те времена, когда на Кубе был президент, конгресс и суды, когда там существовали политические партии, публичные дебаты и свободные выборы.
С другой стороны, ни один кубинец, читавший «La historia me absolvera», не мог усомниться, что Кастро ратует за радикальные социальные и политические перемены. По программе, которую он предлагал, сельскохозяйственные земли должны были отойти к фермерам-арендаторам, которые их возделывали, а рабочие на промышленных предприятиях получали право разделить между собой 30 процентов прибыли своей фирмы. Складывалось впечатление, что Кастро стремится изложить политическую программу, которая была бы предельно радикальной и при этом все же оказалась поддержана обществом. Среди тех, кто в конечном счете разделил взгляды Кастро на будущее Кубы и его прогрессивные предложения, по крайней мере, в принципе, были и Бакарди.
К тому времени, когда Кастро вышел из тюрьмы по всеобщей амнистии в мае 1955 года, он уже стал благородной и харизматической фигурой, а возвращение его на политическую арену было весьма эффектным. Когда в доки прибыло судно с острова Пинос, на котором были Кастро и другие заключенные-moncadistas, встречать его собралась целая толпа, и Фидель, как обычно, не упустил случая показать себя.
— Вы планируете остаться на Кубе? — спросил журналист, когда Кастро сошел на берег в мешковатом двубортном костюме и белой рубашке с расстегнутым воротничком.
— Да, я планирую остаться на Кубе и открыто бороться с правительством, — ответил Кастро, — указывать ему на ошибки, подчеркивать его недостатки, обличать бандитов, стяжателей и воров.
В тюрьме он отпустил усы, однако в остальном почти за два года за решеткой совершенно не изменился. Он отбывал срок в относительно просторной одиночной камере с отдельной ванной и плиткой, на которой можно было готовить.
— По-прежнему ли вы будете членом ортодоксальной партии?
— Мы будем бороться за объединение всей страны под знаменем революционного движения Чибаса.
— Согласны ли вы добиваться перемен путем выборов?
— Мы за демократические перемены. Единственная партия, которая здесь выступает против мирного решения проблемы — это существующий режим. Единственный выход из кубинской ситуации, насколько я могу судить, — немедленные всеобщие выборы.
Однако сам Кастро впоследствии признавался, что несколько умерил свою общественную позицию, чтобы привлечь как можно больше сторонников и замаскировать более экстремистские намерения. В 1965 году он рассказывал посетителю, что когда собирался баллотироваться в парламент на выборах 1952 года, то делал это с целью «воспользоваться парламентом как отправной точкой для создания революционной платформы и агитации масс в ее пользу… Я уже тогда полагал, что сделать это необходимо революционным путем». По всей видимости, с тех самых пор, как Кастро начал организовывать своих последователей на политической основе, он уже не считал себя подотчетным никому, кроме себя самого. Его стратегическая мысль была, безусловно, блестящей, однако за ней уже просматривались первые признаки нарциссизма и мании величия, которые впоследствии были так характерны для его стиля правления.
Еще в тюрьме Кастро приказал одной из своих сторонниц Мельбе Эрнандес организовать демонстрацию в поддержку его самого и других мятежников-заключенных. Читать его распоряжения страшно — так много в них предвестий грядущего: «Улыбайся и хитри. Передавить всех тараканов мы еще успеем».
