написанных, иногда десятилетиями ранее, “в стол” официальными советскими писателями, и книг “благополучно умерших” авторов, будь то советские или эмигрантские» [Theimer Nepomnyashchy 1991б: 26].
Статья И. К. Шафаревича (или, если использовать термин Непомнящей, его «реакционный трактат») первоначально вышла в эмигрантском журнале «Вече» в декабрьском и мартовском номерах за 1989 год. Известный математик Шафаревич был прочно связан с солженицынским лагерем, был соавтором диссидентской антологии Солженицына «Из-под глыб» (Париж, 1974) и с тех пор, «видимо <…> политически далеко ушел вправо» [Theimer Nepomnyashchy 1991б: 28–29]. Далее, в сентябре 1989 года он планировал опубликовать статью, где Синявский с книгой о Пушкине сравнивается с С. Рушди и его «Сатанинскими стихами» [Шафаревич 1989а: 5].
Частично проблема заключалась во времени выхода книги: «Когда устоявшиеся ценности распадаются и ужасы советской истории раскрываются сенсационными темпами, люди явно хотят уцепиться за те аспекты своей культуры, которыми они могут неоспоримо гордиться» [Theimer Nepomnyashchy 1991б: 35].
Хотя эти номера «Вопросов литературы» датированы 1990 годом, реально они вышли в 1991 году.
Это каким-то образом объясняет тот факт, что, хотя «Путешествие на Черную речку» было закончено в 1991 году, то есть в самый разгар полемики вокруг «Прогулок с Пушкиным», публикация состоялась только в 1994 году. Другая причина задержки заключается в том, что Синявский никогда не спешил публиковать свои работы. См.: [Розанова 1998: 149].
«Для Синявского допрос – это была тяжелая, неприятная и опасная работа, когда он ждал, что его будут ловить на противоречиях и чтоб не сказать чего-то лишнего (на нем же висела отправка еще нескольких авторов)… А для меня допрос – это почти что творческий процесс с его радостями (и смертной бездны на краю). Я мчалась на допрос, как, простите, на шахматный турнир, как в разведку <…>» [Розанова 1994: 128–129].
Грейсон отмечает, что на прочтение Синявским Пушкина и его трактовку, в том числе двойственное изображение Пугачева, повлияла книга В. В. Вересаева «Пушкин в жизни» (1926–1927), которую Синявский читал в тюрьме [Grayson 2000а: 159–160].
Этот короткий пассаж напоминает о Пастернаке. Кроме отсылки к «Поверх барьеров», в «Одном дне с Пастернаком» звучит тот же вопрос о необходимости пробовать что-то новое для оживления творчества, и Синявский дает на него ответ – «писать ногой» [Синявский 1980: 134–135]. Эта же мысль всплывает в «Кошкином доме».
М. И. Цветаева в своем очерке «Пушкин и Пугачев» пишет, что Гриневу следовало бы жениться на Пугачеве, а не на Маше, «которая [только и] падает в обморок» [Цветаева 1997, 5: 178, 189].
Как при этом держать рисунок и под каким углом на него смотреть, до конца не ясно, и опрошенные нами россияне не дали однозначного ответа.
Об этом он говорит и в «Русской интеллигенции»: «Смысл жизни также был утерян <…> Теперь мы выпали из этого логичного советского космоса в хаос и не имеем ни малейшего представления, во что теперь верить. Жизни нескольких поколений потеряны. Похоже, они жили и страдали напрасно. В конце концов, трудно поверить в рассвет капитализма, особенно такого дикого и ужасного капитализма, который пахнет преступным беззаконием» [Siniavskii 1997: 17].
У Синявского, когда он жил в Париже, действительно были пудель по имени Матильда и кот Каспар Хаузер.
В начале своей карьеры даже среди друзей Синявский, казалось, принадлежал к другому виду: «Сначала мне казалось, что Синявский пришел из какой-то другой жизни» [Нудельман 1986: 138].
Кроме того, что «Иноземцев» значит «иностранец», его имя и отчество звучат для русского уха по-иностранному (и по-гоголевски): Валерий / Валериан, Валерьянович / Густавович. Да, впрочем, и собственное отчество Синявского, Донатович, звучит не особенно по-русски. Связь «иностранного» и «демонического» есть и в булгаковском Воланде.
А. В. Воронель здесь вспоминает свою первую встречу с Синявским в 1955 году, когда тот впервые начал отправлять свои работы за границу как Абрам Терц. Спор начался с того, что Синявский спросил группу друзей: «Что хуже – убивать или воровать?» [Нудельман 1986: 135].
Н. В. Воронель замечает, что Синявский «всегда должен был быть другим, это было его главной характеристикой. Вот почему он стал Абрамом Терцем. Все шли в одну сторону, поэтому он встал и пошел в другую!» [Нудельман 1986: 158]. Если учесть некоторое предубеждение Воронель против Синявского, мысль о том, что он намеренно решил отклониться от общего пути, звучит правдоподобно, и подтверждает идею о принятии риска как естественной склонности и продуманности его этического и творческого выбора. См. также: [Sandler 1992: 305], где она рассматривает инаковость Синявского в контексте шума вокруг «Прогулок с Пушкиным»: «Ему слегка неуютно оттого, что он отличается; вместо этого он склонен видеть себя во всем, что кажется другим».
Воронель добавляет: «Именно он показал мне, что культура может быть подлинной только тогда, когда она глубоко укоренилась». Воронель говорит как еврей, который узнал от Синявского, юдофила, что у него только тогда будет будущее, «когда я остро осознаю свои корни» [Нудельман 1986: 156].
Мнение Проферансова о научной фантастике схоже с мыслями, высказанными Синявским во время пребывания в Дубровлаге. В одном из своих писем он пишет (и видели бы вы, с каким презрением) о современной моде на научную фантастику в популярных журналах. Несмотря на его серьезный интерес и знание жанра, что очевидно по статьям, написанным до ареста, он возражает против того, что фантастика, как ему кажется, посягает на традиционную русскую культуру и сказку, в частности. Теперь, по его словам, такие сказочные персонажи, как Баба-Яга, объясняются как пришельцы из космоса. Для Синявского «объяснять повороты собственной культуры результатом внешнего постороннего вмешательства как-то неуважительно к этой культуре; все чудесные секреты переписаны в индустриальном стиле и сами по себе бесполезны» [Синявский 2002: 375–376].
Иначе излагая эту мысль,
