Кроме части Волынской губернии, куда отошли разбитые войска Петлюры, на всей территории Украины установилась Советская власть.
Но вернемся в Брест. Еще до бегства Рады из Киева, в самый разгар борьбы, ее представители на Брест-Литовских переговорах заявили о своей самостоятельной позиции. Когда немцы запросили об отношении к этому советской делегации, ее глава Л. Троцкий ответил, что, исходя из признания права наций на самоопределение, она (делегация) «ничего против не имеет». Немцы, ведя открытые и закулисные переговоры с украинцами, получили в свои руки сильное средство давления на советскую делегацию.
Но главное, конечно, было все же в ином: они хорошо знали о стихийной демобилизации русской армии, о развале фронта, о консолидации антибольшевистских и антисоветских сил внутри страны, об усиливающихся разногласиях по вопросу о мире в самом советском руководстве. И заговорили другим языком. Они настойчиво требовали признания их огромных захватов российской территории, миллиардных контрибуций. Советская делегация запросила перерыва: вопрос о мире повернулся теперь совсем другой стороной, приобретая поистине трагическую альтернативу: капитулировать перед германским империализмом, отдав ему часть России с несметными богатствами, или вступить с ним в революционную войну. Фактически этот вопрос мог быть сформулирован шекспировским «быть или не быть?». Принять германские условия значило, конечно, серьезно ослабить Советскую власть, поставить в тяжелейшее положение революционное движение в тех регионах на западе страны, которые должны были подпасть под германскую оккупацию, укрепить шансы германской реакции в борьбе с революцией в самой Германии.
Грозило и еще одно обстоятельство, с которым нельзя было не считаться. Подписание грабительского, «похабного», как говорил В. И. Ленин, мира с Германией наносило тяжкий удар по патриотическим чувствам миллионов людей. Это было особенно опасно еще и потому, что контрреволюционные круги отнюдь не прекратили распространение клеветы о связи большевиков с германским Генеральным штабом. Поэтому подписание унизительного мира с Германией, конечно, было бы использовано как прямое «доказательство» этой связи. Короче говоря, подписание мира угрожало большевистской партии и Советскому правительству огромными материальными, политическими и моральными потерями.
Значит, революционная война? Но что же тогда? В сложившихся условиях Советской власти почти нечего было противопоставить «бронированному кулаку» немцев. Старая русская армия фактически перестала существовать, воевать она не могла и не хотела. Десятки тысяч солдат стихийно снимались с позиций и уходили в тыл. Новой армии еще не существовало. Красногвардейские отряды не в состоянии были противостоять регулярным германским дивизиям. Советская власть могла, пожалуй, рассчитывать только на революционный энтузиазм пролетарского и солдатского авангарда, но, ничем не подкрепленный, он легко мог превратиться в революционную фразу. Против германских пушек и пулеметов этого было мало. Война с Германией несла поражение и, как следствие, свержение Советской власти. Мир с немцами заключали бы в этом случае наиболее правые, черносотенно-монархические элементы, поскольку все другие партии, начиная с кадетов, отвергали его, стояли за продолжение войны совместно с антантовскими союзниками до победного конца. Революционная война с Германией почти наверняка обернулась бы для Советской России разгромом, подавлением демократии и торжеством самых реакционных, прогермански настроенных сил.
В партии, в Совнаркоме, во ВЦИК развернулась острейшая борьба. Мир или война? Идти на подписание грабительских германских условий или, отвергнув их, вступить в кровавую схватку с германским империализмом? Как ответить на этот вопрос, исключив риск, подсчитав все «за» и «против»? Ответ осложнялся еще и тем, что в самой Германии, а также в Австро-Венгрии в январе — феврале 1918 г. усиливалось революционное движение. Если оно пойдет дальше, не станет ли тогда мир с Германией помощью германской контрреволюции? Но где гарантии, что это движение выльется в революцию, которая станет надежным союзником Советской России? Можно ли отвергнуть подписание мира, рассчитывая на проблематичную победу германской революции? Но и это еще не все. Не произойдет ли сговор двух воюющих империалистических группировок — Антанты и Четверного союза — о прекращении войны за счет России? Как предотвратить эту грозную возможность? Вопросы, вопросы, десятки мучительных вопросов, за ответами на которые стояли миллионы людей, пошедших в революцию с верой в ее миротворчество…
«Верхи» партии были близки к расколу. В. И. Ленин находил в себе силы настаивать на мире, на мире практически любой ценой. В основе его позиции лежало сознание невозможности для России вести войну в создавшихся условиях, стремление сохранить жизни миллионов рабочих и крестьян, убежденность в недолговечности грабительского мира, если он все же будет подписан.
Н. Бухарин и его сторонники, образовавшие фракцию «левых коммунистов», настаивали на революционной войне. Они обосновывали свою позицию надеждой на близкую революцию в Германии и в других странах, верой в революционный энтузиазм, способный остановить германское наступление, если оно даже и начнется. Тогда, утверждал Бухарин, вспыхнет народная, партизанская война, война «летучих отрядов». Если, говорил он, Советская власть действительно народная власть, то «империалистам ее придется выдергивать зубами из каждой фабрики, из каждого завода, из каждого села и деревни. Если паша Советская власть — такая власть, она не погибнет со сдачей Питера и Москвы». Трудно сказать, чего здесь было больше: молодой прямолинейности мышления или молодого революционного романтизма. По-человечески можно попять и позицию «левых коммунистов». Принадлежавшая к ним депутат Петросовета Л. Ступочспко, может быть, лучше других объяснила их образ мыслей: «Опьяненные победой, гордые своей ролью застрельщика и зажигателя мировой революции, окруженные атмосферой восторгов международного пролетариата, из самого униженного рабства вознесшиеся почти мгновенно на высоту «вершителей судеб капиталистического мира», могли ли мы склонить свое знамя под пыльный сапог германского шуцмана?»
Позицию «левых коммунистов» разделяли левые эсеры.
Столкнулись, таким образом, две концепции, два подхода: трезвый политический расчет и взрыв романтическо-революционных эмоций.
Но за этим столкновением стояло нечто большое. Суть политической позиции Н. Бухарина и других «левых коммунистов» независимо ни от чего означала готовность разменять российскую революцию на перспективу революции международной. Но В. И. Ленин и его сторонники видели в российской революции самостоятельную ценность, способную выполнять интернациональную задачу самим фактом своего существования.
«Промежуточную», «балансирующую» точку зрения выдвинул Л. Троцкий, занимавший тогда пост наркома по иностранным делам. Он предлагал объявить войну прекращенной, армию демобилизованной, но грабительский мир не подписывать: «ни мира, ни войны!». Троцкий думал, что такой «интернациональной демонстрацией» Советская власть свяжет германскому империализму руки: наступать он не решится, а если решится, то разоблачит себя и тогда окажется перед лицом мощного революционного движения в самой Германии.
В. И. Ленин скептически относился к формуле Л. Троцкого, но он видел в ней возможность затягивания переговоров, возможность маневрировать, выжидать. Ленин хотел использовать любой шанс.
На заседании ЦК 11 января 1918 г. Ленин сам предложил поставить на голосование резолюцию о затягивании подписания грабительского мира. Она получила 12 голосов «за» и 1 — «против».
