заводской аристократией Нижней Салды и Нижнего Тагила. Марья Якимовна много рассказывала об особенностях жизни этой среды, в которой она воспитывалась с самых ранних лет, сложных взаимоотношениях, интригах и происках, о гибели талантливых людей. Уж кто-кто, а она-то уральские «горные гнезда» знала превосходно.
Сюжетная ось «Приваловских миллионов» — наследство Сергея Привалова. Вокруг него — накал страстей, нити многочисленных хитросплетенных интриг. Рабочие, крестьяне со своими нуждами, задавленные социальной несправедливостью, на первый взгляд — пассивны, хотя и не могут не влиять косвенно на ход событий.
В романе «Горное гнездо» сюжетной осью стали отношения заводовладельца и зависящих от него рабочих. Все здесь движется вокруг этого. Тут заводовладелец и рабочие уже поставлены лицом к лицу. Их судьбы, интересы не идут по касательной, а сшибаются.
Теперь уже Мамин четче выражал свое непримиримое отношение — не только через публицистику — к тем, кто владел уральскими богатствами, обрекая народ на нищету. В уста героя романа Прозорова он вкладывал свою главную мысль, что отечественный капитализм, разрушив старые крепостные формы, теперь развивается только за счет эксплуатации рабочих, не уменьшая рабочего дня, не повышая заработной платы, не увеличивая числа работников. Рабочий поставлен в такие условия, что вынужден приводить на фабрики жену и детей, чтобы не умереть с голоду, что все это порождает армию нищих, рабов.
«Вы забываете о рабочем и его будущности, — негодует Прозоров, — а только думаете о том, чтобы при помощи всемирного рынка реализовать в пользу крупных промышленников ту прибавочную стоимость, которая вам останется от трудов сотен тысяч рабочих».
Отражая реальность, Мамин в «Горном гнезде» показывал, что еще не созрели, что еще нет тех сил, которые могли бы быть противопоставлены капитализму, могли бы вступить с ним в организованную борьбу. Темные, забитые, угнетенные люди способны только на рабскую защиту своих интересов: прорваться со слезной жалобой к барину, встать перед ним на колени, вымаливая облегчение существования.
Открывался роман эпиграфом из Некрасова: «Вот приедет барин, барин нас рассудит…» Завершался же следующими словами:
«Результаты приезда барина на заводы обнаружились скоро: вопрос об уставной грамоте решен в том смысле, что заводским мастеровым земельный надел совсем не нужен, даже вреден; благодаря трудам генерала Блинова была воссоздана целая система сокращений и сбережений на урезках рабочей заработной платы, на жалованье мелким служащим и на тех крохах благотворительности, которые признаны наукой вредными паллиативами; управители, поверенные и доверенные получили соответствующие увеличения своих окладов».
Так заканчивался второй остросоциальный роман Мамина-Сибиряка, полный гнева и сарказма, широко освещавший и объяснявший отношения русских рабочих с капиталистами.
В один из осенних дней, когда Дмитрий Наркисович работал над романом «Горное гнездо», к нему явился посетитель с письмом от брата Владимира. Подателем его оказался студент Петровской сельскохозяйственной академии Сергей Прокофьевич Голоушин, высылавшийся под надзор полиции в Камышлов. Владимир просил приютить его на несколько дней в Екатеринбурге.
Голоушин понравился Дмитрию Наркисовичу. Невысокого роста здоровячок интеллигентной наружности, с крупными чертами лица, живыми, блестящими глазами, он походил на преуспевающего молодого адвоката или инженера. Рассказывал студент о себе сдержанно, чуть иронично и, как показалось Мамину, не о всем, о чем-то и умалчивал.
Почти год продержали его в заключении, на допросах интересовались главным образом кругом знакомых, предъявляли для опознания по почерку и подписям письма неизвестных ему лиц, теперь выслали без предъявления обвинений, без сроков на Урал.
— Думал получить диплом и осесть где-нибудь в России агрономом или управителем небольшого помещичьего хозяйства, стать поближе к народу для облегчения его страданий.
— Какая же это близость? — сказал, усмехаясь, Мамин. — Помещичьи и крестьянские интересы далеки друг от друга. Тут ведь так: если соблюдать владельческие интересы — с крестьянством без столкновений не обойтись; будете облегчать положение работников — возникнут конфликты с владельцем.
— Да ведь какой будет владелец. Может, удастся найти общий язык.
— В доброту владеющих капиталами у меня веры мало, — заметил Дмитрий Наркисович. — Ну, да ладно. Как же вы теперь дальше?
— Полная неопределенность, — сказал гость, разводя руками. — Обрезали гужи, но дорогу к народу не закрыли.
Они заговорили о всеобщей гнетущей обстановке в стране. Достаточно пустякового повода, а порой обходятся и без него, для привлечения к дознанию. Это не может не вызвать ответной реакции в обществе. Царизм сам активизирует силы сопротивления своему строю.
В необходимости и неизбежности перемен в России Мамин был убежден. Но какими путями они совершатся? В его студенческие годы молодежь уходила «в народ», листовками и брошюрами пыталась поднять неграмотный люд на сопротивление властям. Но народ их не принял, да и не мог принять. Попытки мирной пропаганды карались каторгой и ссылками.
Репрессии породили более активные формы борьбы — террор. Но и это ничего не дало, кроме усиления жестоких полицейских мер. Какими путями пойдет дальнейшая борьба за права народа, в какие формы она выльется? Маховое колесо истории может лишь на время замедлить ход, но все новые и новые силы будут толкать, приводить его в движение.
О себе Мамин думал, что его главной задачей должно навсегда стать изображение народной жизни, обличение противостоящих сил. Реалистическое изображение — вот его задача. Русская передовая литература посвящала свои произведения народу. И его, Мамина, место в строю тех, кто отдает ему свои силы.
Он проводил гостя, печально размышляя о том, как сложится судьба этого юноши: не разочаруется ли он, лицом к лицу столкнувшись с народом? Сколько уж видел Дмитрий Наркисович таких, не выдержавших реальной жизни.
…Словно угадав в Мамине возможного соратника по литературным делам, Салтыков-Щедрин уже откровенно делился в письме своими многосложными тревогами, связанными с ведением журнала во все более жестоких цензурных условиях. Тревожило его и отношение читающей публики к литературе — как страусы, прячут свою голову в песок, надеясь таким образом уйти от действительности.
Поздравляя далекого екатеринбургского автора с Новым, 1884 годом, сообщая, что в первую книжку журнала включены девять глав «Горного гнезда», торопя с присылкой окончания, Салтыков-Щедрин писал, что для него новый год начался невесело — арестом ближайшего сотрудника Кривенко. И добавлял, что хотя «ничего особенного из этого ареста не выйдет, но все-таки Вы можете понять, как невесело мое положение как главного редактора, у которого из-под носа берут самых необходимых сотрудников». Посетовал и на то, что уже второй год как заметно редеет количество подписчиков на «Отечественные записки», а силу набирают такие дешевые журналы, как «Нива» и ей подобные. «Чувствуется какая-то усталость всюду: книга не интересует, всякий выписывает или газету, или иллюстрированный журнал», — горько констатировал сатирик.
Мамин же, окрыленный успехом и доверием Щедрина, был полон молодого боевого
