Теперь она по-иному смотрит на все, теперь бы такое письмо Свердлову не написала.
За хлопотами и размышлениями не заметила, как наступила ночь. Охватило беспокойство: может, что-нибудь случилось?.. Представила банду — винтовки, обрезы, наганы… Девятнадцатый год! Нет, нет, только не это. Ведь Григорий не только смел, но и осторожен.
Вспомнила его любимую поговорку: «Идешь в драку — не жалей чуба».
Почему ж его до сих пор нет?
Кто-то легонько постучал в дверь. Доменика вздрогнула.
— Кто там? — спросила с тревогой.
— Вам записка от Григория Ивановича. Взяла, прочитала:
«Необходимо срочно поехать немного дальше. Скоро вернусь».
Пошла положить записку в металлическую коробку от чая, куда складывала все письма Григория из тюрьмы и ссылки. Взяла ее, села возле лампы и стала перебирать пожелтевшие листочки. Помнила каждое письмо и открытку, настроение, с которым читала, даже погоду, которая в то время была. Вновь и вновь готова перечитывать знакомые строчки.
Вот открытка от 21 февраля 1915 года, когда Григорий сидел в тюрьме:
«Чай и сахар получил. От часа до половины третьего — свидание. Можешь не приходить, ведь у тебя экзамены. Тысячу раз скорблю, что на твою долю выпало такое испытание».
Как же она могла не прийти!
«…Белье, чай, сахар получил. Ты очень много принесла. Подушек не положено. Туфли тоже напрасно, у меня ж есть калоши. Когда ноги устанут, я бы походил в калошах».
А вот от ноября 1914 года:
«Одиночка, не с кем и словом перемолвиться. Точит одна мысль — воли! Труднее, нежели когда-нибудь, переношу неволю».
«Живу ничего, здоровый, читаю. Был допрос шестого ноября. Почему свидания не дают — не знаю. Хотелось бы знать, как Леня выравнивается в учебе, как Тоня? За Петрика не боюсь.
Очень благодарен Пете, Лене и Тоне за их письма.
Целую всех. Ваш Григорий».
«Белье получил: спасибо, что ходила к председателю Государственной думы. Денег у меня много — целых 80 рублей».
«Здоровый, здоровый, здоровый. Получили ли мои письма? Еще не забыл… В Петроградскую судебную палату. Мне».
Доменика Федоровна улыбнулась: это он трижды написал «здоровый», когда она забеспокоилась… А вот открытка от декабря 1914-го.
«Любимая Домочка!
Нашли два нелегальных издания, заметки из них. На этом основании выдвинуто обвинение по 102-й статье».
Письма, письма, письма… Вот уже из ссылки.
«Хотя бы Петя смог навещать Бонч-Бруевича. „Детство“, „В людях“ — это в журнале „Летопись“, посоветуй прочитать детям. Советую выписать „Летопись“…»
«Твои письма, к сожалению, буду сжигать, потому что, осудив меня на бесправие, служители власти теперь могут по поводу и без всякого повода приходить, делать обыски и читать твои письма. А как жаль, что не могу их сберечь.
Вот теперь забрали переписку с друзьями. Твои письма вернули. Некоторые из них были подчеркнуты чернилами — значит, жандармские особы обращали внимание. Боже мой, какая инквизиция мысли!
Все письма просматриваются властями. Бывает, что хочется послать ласковое, нежное письмо, но, когда подумаешь, что над твоим чувством, твоими мыслями будет глумиться какая-то черная душа, мысли стынут, чувство гаснет, а сердце ноет. В комнату приходит стражник следить. Тюрьма, тюрьма проклятая…
Человек ко всему привыкает. И я привыкаю, лишь иногда резанет по сердцу. Может, и не стоит писать об атом, а я вот пишу…»
Часы пробили полночь.
«А вареники? Не пропадать же добру», — встрепенулась Доменика Федоровна.
Вот и вода закипела, можно бросать…
Именно в этот момент издавна условный тройной стук в дверь.
— Гриша! — воскликнула Доменика и бросилась открывать.
— Видишь, пришел вовремя! Написал «скоро вернусь» — и выполнил свое обещание, — весело сказал Григорий Иванович.
— И я тоже выполнила свое намерение: как только ты ступишь на порог, сразу брошу в кипяток вареники.
— Ура! В такое позднее время я еще никогда в жизни не ел вареников!
— Давно я тебя не потчевала ими, — улыбаясь, сказала Доменика.
— В Пост-Волынском произошла авария: сошел с рельсов поезд, как потом оказалось, из-за старых шпал.
А «немного дальше», недалеко от Ирпеня, обнаружено явное вредительство. Жертв нет, но авария значительная. Я завернул в ближайшее село, побеседовал с председателем ревкома. Говорю: «Выходит, вы недостаточно знаете своих людей и вам не хватает бдительности…» Знаешь, что он мне ответил? «Возможно, — говорит, — товарищ Петровский, мы грешим и тем и другим. Но болезнь проходит не сразу. Не бывает так, чтобы сегодня тяжелобольной лежал в постели, а завтра был совершенно здоров. Примите во внимание, Григорий Иванович, что и враг не дремлет. Он, как в той „матрешке“, прячется в серединку, а на себя натягивает все новые и новые одежки. Помогите нам раздевать этих „матрешек“, приезжайте почаще, присылайте своих помощников, просвещайте народ словом живым и печатным…» Ты чувствуешь, Домна, каким стал вчерашний батрак?.. Я пообещал, что приеду, как только управлюсь с делами в Киеве…
Но своего обещания Григорий Иванович не выполнил. Была поездка в Москву, потом Красная Армия под натиском белых отступила на север, и он работал в прифронтовой полосе, и только в декабре 1919 года опять попал на Украину, в новую столицу Харьков.
6
22 августа 1920 года в Харькове раньше всех проснулись пожилой типографский наборщик Михаил, его жена Софья и четырнадцатилетний сын Яша. Софья хлопотала возле примуса. Миша упаковывал баул, а Яша сидел на стуле около стола неподвижно, точно замороженный. Его выпуклые, широко открытые глаза, казалось, видели что-то такое, чего другим видеть не дано…
— И все-таки я не понимаю, куда тебя снова забирают? — голосом, полным страдания, спросила мужа Софья. Ее дряблое лицо, точно вылепленное из мягкого белого теста, зафиксировало за всю жизнь лить одну глубокую эмоцию: вечный страх за мужа и сына.
— Во-первых, я тебе должен сказать, что меня никто не забирает, а я еду с бронепоездом добровольно.
Софья вздрогнула и чуть не выронила кастрюлю с молоком.
— Какой бронепоезд? — испуганно спросила она. — Ты же вчера говорил, что едешь на агитпоезде с председателем ВУЦИК?
— А какая разница? — развел руками Миша. — Бронепоезд стреляет из пушек, а агитпоезд стреляет словом, листовками, которые станут выпускать старый наборщик Миша и его сын Яша. Можешь не волноваться, если с нами едет Петровский.
— Ты и Яшу забираешь? А как же школа?
