Надеюсь, что фигуры мнимоученых, вроде Уитворта, будут читателю теперь более понятны. Академики говорят по-французски, немецки, английски и чрезвычайно мало и чрезвычайно плохо — по-русски. Зато слова русские, вроде «кожи», «зерно», «лес», «пшеница», «чугун», они выговаривают отлично!
Теплов, читая письмо Эйлеру, приветствует небрежно академиков.
Теплов. Здравствуйте, академик Рихман.
Уитворт. О, Шумахер! Прикажите подать нам грогу, мы замерзли.
Вносят грог.
Фон-Винцгейм. Здравствуйте, господин Теплов, здравствуйте, господин Шумахер! Господин Теплов, сэр Уитворт опять скупил запасы кожи и железа, которые я хотел купить!
Уитворт. Когда вы, наконец, отстанете от меня с вашими разговорами?
Теплов. Довольно о торговле!
Фон-Винцгейм. Уитворт! Но все-таки вы скупили все кожи.
Уитворт. Да, я скупил в Санкт-Петербурге все кожи, кроме вашей, но за нее я не дал бы и пенса. (Смех.)
Теплов. Довольно о купле и продаже, будем говорить о Ломоносове.
Входит Миллер
Здравствуйте, академик Миллер.
Миллер — знающий историк, но, к сожалению, он находится под полным влиянием Шумахера. Можно сказать, пожалуй, что его действия принесли не мало пользы Академии, но не мало и вреда. Передают анекдот о его споре с Ломоносовым. Миллер многими доводами доказывал Ломоносову, что новое грегорианское летосчисление вернее старого, которого придерживаются русские. «Еще в 1592 году искусные математики, — сказал Миллер, — нашли десять дней излишка в старом календаре, считая от Юлия Цезаря по наши дни!» — «Тем для нас лучше, — ответил, смеясь, Ломоносов, — ибо когда новое счисление верно, то последний суд будет у Вас ранее, нежели у нас, и когда дело дойдет до нас, то уже ад будет наполнен такими, как ты, Миллер, и нас поневоле поместят в рай».
Миллер. Здравствуйте, господа.
Французские, немецкие, английские приветствия несутся ему навстречу, и тем страннее звучат слова Шумахера, произнесенные по-русски.
Шумахер (звонит). Собрание российских академиков открываю, прошу занять места!
Уитворт. Подождите, любезный друг Шумахер. Из трехсот кораблей, побывавших за этот год в Санкт-Петербургском порту, моих пятьдесят семь. Мои корабли нуждаются в грузе, а я — в деньгах. Получу я сегодня от вас деньги?
Шумахер. Собрание российских академиков открыто.
Уитворт. Деньги за андроид!
Теплов. Прошу помолчать, сэр Уитворт!
Уитворт. Деньги за андроид, который мы делали на собственные средства!
Теплов. Вы не умеете вести себя с тактом!
Уитворт. Меня учат такту! А вот в извещении сказано, что господин академик Ломоносов в шесть часов начнет свои извинения, которых мы ждем от него много месяцев. В шесть! Сорок пять минут седьмого! Что это — такт? Может быть, мне из чувства такта принести вам мои извинения? Ха-ха-ха!
Шумахер. Сорок семь минут седьмого? Однако наш друг бесцеремонен! А я сегодня же должен послать наше письмо великому Эйлеру.
Теплов (возвращая Шумахеру письмо). Прекрасно написано! Поставьте ваши подписи, господа академики!
Академики подписывают.
Рихман (читая письмо). «Великий и мудрый Эйлер! Вы узрите из приложенного, как богохульствует Ломоносов, утверждая — нет флогистона! Мы просим вас, высокочтимый Эйлер, подтвердить всю богопротивность атомной теории Ломоносова, всю ее гнусность и безбожность, всю преступность его философии материализма!» Даже преступность?
Теплов. Да!
Рихман. И такое письмо приказывается нам подписать, не выслушав Ломоносова?
Шумахер. Что делать, академик Рихман! Ломоносов не пришел.
Ломоносов (входит). Ан и пришел, хоть и написано в извещении «быть к семи».
Шумахер. К шести, а не к семи.
Ломоносов (подает извещение). Читайте.
Шумахер. Писаря перепутали. Мы их накажем. Люди, кресло Ломоносову!
Кресло Ломоносову, однако, так и не подают. Академики, развалившись, покуривают трубки и разговаривают.
(Ломоносову.) Впрочем, сесть вам, голубчик, придется попозже. Вы долго увертывались от извинений, а потому церемония вашей мольбы должна происходить на ногах. Куда вы смотрите?
Ломоносов. На портрет Петра Великого. Мне кажется, он хмурится, глядя на вас, Шумахер. Почему мне одному велено быть в парадном костюме? Где президент? Почему нет русских академиков — Нартова, Крашенинникова? Где Тредьяковский?
Шумахер. Президент приказал вам покаяться перед теми особами, коих вы прямо оскорбили.
Ломоносов. Никогда ни прямо, ни обиняком я не оскорблял академика Рихмана, моего друга.
Шумахер. Подчиняйтесь приказу президента. Подчиняетесь?
Ломоносов. Подчиняюсь. Господа академики! Канцелярия Академии наук выхлопотала у Сената приказ — просить мне у вас прощения. Она доказала, что недавно мри императорской охоте я устроил шумство и натравил Некоторых из вас на себя, тем вызвав обнажение шпаг. Канцелярия доказала, что вы были агнцами, а я волком, по в персонах ваших я оскорбил всю Академию и даже котел уничтожить, о господи, знатнейших людей российской науки. Вот что доказала канцелярия Академии наук, и она всесильна!.. По приказу сему я прошу у вас прощения, господа академики. (Шумахеру.) Они молчат? Плохо стали понимать по-русски? На каких иностранных языках повторить мою просьбу? На латинском, немецком, греческом или английском, к коему, кажется, вы ныне весьма склонны, понеже англичане преимущественно ведут чрезвычайно живой торг с Россией?
Шумахер (вздохнув). Молчат по другой причине. Скажу с глубоким прискорбием, дорогой Михайло Васильич, — церемония мольбы вашей начата вами неправильно. Щадя ваше чрезмерное самомнение, я не сделал церемонии широко публичной. Хотелось, как говорят по-русски, келейно, даже в отсутствии президента, тихо. Но все-таки церемония есть церемония. Начну с того, Михайло Васильевич, что вами сказан не тот текст. Говорить надо приблизительно так, как говорили вы перед академиками лет десять тому назад, а именно 27 генваря 1734 года. Позвольте напомнить? (Читает.) «Униженно прошу и заклинаю благосклонно — простить меня, сознающего чудовищные размеры своего непростительного проступка». Смирение, христианские слова!
