семьи Кони, играли в водевилях Федора Алексеевича и Ирины Семеновны. Многие из них печатались в «Пантеоне» и относились к его редактору с благоговением за чуткие и добрые — даже в тех случаях, когда в них звучало порицание — разборы на страницах журнала. Отношения Ирины Семеновны со своими товарищами по сцене, особенно с актрисами, были сложнее. В них всегда присутствовали нотки соперничества, ревности. Добрейший Федор Алексеевич, наделенный врожденной чуткостью и тактом, умел сгладить натянутость и нервозность, так, что в его доме все гости чувствовали себя уютно. Наверное, маленький Анатолий, заслушиваясь яркими, образными рассказами актеров, немало почерпнул знаний о жизни театра, любовь к которому сохранил до конца своих дней. Но не только о театре, об удачных дебютах и горьких провалах довелось ему услышать. Многие актеры, прежде чем попасть на столичную сцену, прошли через испытания бедностью и мытарства в провинциальных театрах, кочуя из города в город, оставаясь без всяких средств к существованию, когда «прогорал» очередной антрепренер. Актерский хлеб в те времена бывал горек и черств.
«Если хотите узнать Петербург, — писал В. Г. Белинский, хорошо знакомый с завсегдатаями дома Лопатина, — как можно чаще ходите в Александринский театр».
Особое место в жизни любознательного Анатолия занимал адмирал Петр Иванович Рикорд, печатавший в «Пантеоне» статьи о географических открытиях, о недавно получившей «права гражданства» в России геологии, об астрономии. Мальчик мог часами слушать его увлекательные рассказы о полных опасностей морских плаваниях, о неведомых архипелагах.
Осталась в памяти Анатолия и маленькая комическая фигура Леонида Васильевича Бранта, в то время активного сотрудника «Северной пчелы», который имел сходство с Наполеоном Бонапартом. Правда, как отмечали современники, сходство карикатурное, что не мешало ему гордиться этим сходством и даже намекать на то, что французский полководец при отступлении ночевал в доме его родителей. Мать Леонида Васильевича была «записной красавицей»… Прошло много лет, и Кони снова встретился с Брантом — с сенатором Брантом, — забросившим навсегда журналистику и мечтавшим лишь о том, чтобы превратности судьбы не лишили его солидного положения в чиновничьем аппарате.
В конце пятидесятых годов Анатолий впервые увидел Некрасова. Встреча была мимолетной, на Невском проспекте. Мог ли думать мальчик, стремившийся не пропустить ни одного слова из разговора своего отца со знаменитым уже поэтом, что пройдут годы и он подружится с ним и даже станет душеприказчиком его любимой сестры и хранителем его архива.
«Я жадно всматривался в его желтоватое лицо и усталые глаза и вслушивался в его глухой голос: в это время имя его говорило мне уже очень многое. В короткой беседе разговор — почему уж не помню — коснулся исторических исследований об Иване Грозном и о его царствовании, как благодарном драматическом материале. «Эх, отец! — сказал Некрасов (он любил употреблять это слово в обращении к собеседникам). — Ну чего искать так далеко, да и чего всем дался этот Иван Грозный! Еще и был ли Иван-то Грозный?..» — сказал он смеясь».
Когда семья была в сборе, то чтение вслух, а несколько позже — постоянные беседы о прочитанных книгах, о примечательных событиях жизни проводились неизменно. Трудолюбие, демократизм отца, его образованность создавали тот микроклимат, в котором рос Анатолий.
Наукам обучали мальчика домашние учителя. И здесь царила строжайшая система, поклонником которой был Федор Алексеевич. Когда Анатолию исполнилось четырнадцать лет и его знание французского и немецкого языков стало безупречным, отец заключил с ним договор:
«Я, нижеподписавшийся!
Сделал сего 1858 года от Р. X. марта 11 дня условие с Анатолием Федоровым сыном, Кони в том, что я обязуюсь издать переводимое им, Кони, сочинение Торкватто, неизвестно чьего сына Тассо, «Освобожденный Иерусалим», с немецкого, и обязуюсь издать его с картинами и с приличным заглавным листом, на свой счет, числом тысяча двести екземпляров (1200) и пустить их в свет по одному рублю серебром за екземпляр (1 р. с.); а так же заплатить ему, Кони, за каждый переводимый печатный лист по десяти (10 р. с.) рублей серебром, а листов всех одиннадцать (11) числом…»
«Руку приложил: переводчик Анатолий Кони, Коллежский советник, доктор философии Федор Кони…»
У Анатолия уже в те годы подпись была не по-детски витиеватая.
Летом семья выезжала на дачу — в сельцо Кораллово Звенигородского уезда под Москвой, в Петергоф и Павловск. Одно лето провели в Бельском уезде Смоленской губернии. Кони потом вспоминал, что под Смоленском впервые стал свидетелем «безобразных проявлений крепостного права со стороны одного помещика, не чуждого, в свое время, литературе».
А Павловск навсегда остался в памяти, как чудная страна детства с тенистыми парками, с неумолкающей песнью кукушки, пророчащей долгую жизнь, с уютными опушками, на которых воздух был настоян ароматом свежего сена. Вместе с матерью и младшим братом гуляли по тенистым аллеям Старой Сильвии, где Аполлон, поразивший своими стрелами Ниобид, грустил о жарком солнце Апеннин. Прятались в игрушечной крепости «монументальных размеров» «Бин», построенной архитектором Бренной для Павла I на высоких валах за прудом Павловского парка. По вечерам ходили в «Павловский воксал» слушать музыку. Оркестром дирижировал Иозеф Гунгль, капельмейстер и композитор, сочинявший яркие, легко запоминающиеся танцевальные мелодии. Уроженец Венгрии, Гунгль и сам был ярким, увлеченным человеком, его оркестр пользовался огромным успехом. В этом же «Павловском воксале» через много лет Кони слушал оркестр, которым дирижировал Иоганн Штраус.
Современники вспоминали, что «воксал» являлся для постоянных обитателей Павловска главным сборным пунктом, своего рода клубом на открытом воздухе. «Сюда же по вечерам, отчасти для слушания музыки, а более для того, чтобы хорошо покушать в славившемся ресторане, приезжала масса петербуржцев… Щеголихи шуршали шелками своих шлейфов и защищались от солнца крошечными пестрыми зонтичками, а кавалеры сосали тросточки и вскидывали в глаза монокли. Немало было и военных в белоснежных кителях…»
К тому времени Анатолия уже учили дома музыке, и не безуспешно. Концерты в «воксале» доставляли ему много радости.
В детстве Кони проявлял незаурядные способности: прекрасно знал языки, увлекался историей. Пытался писать стихи. Время сохранило несколько наивных, дышащих любовью стихотворных поздравлений «любимому папиньке» и «безценной маменьке» в дни ангела и дни рождений. «…Ты для нас наш добрый Гений, учишь нас добру любя Анатоль твой и Евгений любят папочка Тебя…»
В девять лет он пишет письма Федору Алексеевичу на французском. Любовь его к отцу на грани обожания. Он пишет в 1855 году: «Голубчик папчик!
