Драться Иван не хотел. Но сказать об этом не мог. Другие подумают, что струсил. И потому брякнул, что случайно пришло на ум:
— Ты первым начал…
— Я первый?! — как ужаленный вскочил отдохнувший боксер. — Семен, скажи: кто первым полез с кулаками?
— Ты, — ткнул пальцем братишка в сторону чужака.
— Я-я?! — пуще прежнего взвился закоперщик спора. — Ни гада себе! Гриша, ты видел? Кто первый ударил?
— Ванька.
И оба драчуна одновременно рассмеялись. Один оттого, что младший безоговорочно стал на сторону старшего брата, а другой оттого, что его правда, пусть с опозданием, с боем, но взяла верх. Восторжествовала не мытьем, так катаньем.
В самом деле, сердце Вани праздновало победу. Это он сразу почувствовал, как только Бобёр очутился низринутым на землю. Чувство гордости и удовлетворения прямо распирало его грудь. Он и рассмеялся не столько от забавного заступничества, сколько от удачно найденного и в то же время простого до примитивности выхода из трудного положения в борьбе с искусным противником, смелым и напористым. Победа не вызывала сомнения. Но почему он в итоге оказался в неприглядном виде: избитым, окровавленным, изодранным, а Бобрик — чистеньким, самодовольным, с единственным фонариком под глазом? Такой двойственный результат боя больше всего его тревожил и призывал как-то совершенствовать свою грубую силу.
Эта маловразумительная пустячная потасовка, как ни странно, положила начало тесным дружеским связям между ее участниками и свидетелями. На протяжении долгих лет она всплывала в памяти каждого всякий раз в новом ракурсе, под новым углом зрения на случившееся. Но, пожалуй, только для Ивана Федорова урок, полученный в этой схватке, стал действительно поучительным, заставил скрупулезно анализировать каждый свой шаг, каждое движение, чтобы не остаться впредь с разбитым носом. И для этого он в первую очередь записался в спортивную секцию бокса при заводе, в которой занимался Вовка Бобров.
Под влиянием отца Ваня поверил в возможность овладеть специальностью машиниста паровоза и потому еще прилежнее зубрил таблицу умножения и правила орфографии. Вскоре он самостоятельно пришел к убеждению, что математика, а потом и физика — наиболее полезные предметы для будущего водителя поездов. Бокс и другие виды спорта однозначно ценились им как боевые подпорки чести и рабочей сноровки. По совершенно другим причинам он проявлял любовь к иностранному языку.
Едва научившись писать и читать, Иван вообразил себя «морским волком», бороздившим моря и океаны на пароходе. Поэтому знание иностранного языка считал таким же важным приложением к будущим кругосветным плаваниям к диковинным берегам, как и физику-математику к предстоящей профессии машиниста.
Тройка гнедых: математика, физика, физкультура, понесла его по дорогам жизни, словно птица по воздуху, а немецкий язык чудился ему выездным скакуном. Интерес к языку подогревался учителкой из чистокровных немцев, переселившихся на Дон с Поволжья при небезызвестной немецкой герцогине Екатерине Второй, возведенной гвардейцами на российский престол.
Породистая немка возбуждала интерес к иностранному языку не только безукоризненным знанием предмета, но и молодостью, обликом, поразительно схожим с императрицей до такой степени вероятности, что воображение переростка рисовало ее с высоты последней парты перевоплотившейся монархиней России.
Но это так — фантазии праздного ума, легкомыслие взрослого ребенка. А здраво рассудить, так быть бы рослому ученику видным моряком или, скорее всего, стахановцем социалистического труда на железнодорожном транспорте вместо новатора Петра Кривоноса, да по дороге со школы домой он с испугу завалился в глубокий ров, откуда увидел и жадно проводил глазами удаляющийся самолет, с грохотом пролетевший над головой.
С этой знаменательной минуты все мечты о море, о железном коне, бегущем по рельсам, перевернулись вверх дном, полетели ко всем чертям в темную яму, и перед распахнутыми зрачками предстало небо с его загадочными мириадами звезд и летающими стальными птицами. С этого важного момента Ваней овладела одна, но пламенная страсть: взлететь, по выражению учителя истории, «аки птица в небо», а там хоть помирай. Кстати, он готов был умереть в прямом смысле, лишь бы полетать над лесами и морями, которых никогда не видел в бескрайних степях Луганщины, так как по-наивности полагал, что аэроплан при соприкосновении с землей разбивается и пилот погибает. Ведь знания о том, что у самолета тоже есть «лапки» для приземления, пришли потом, когда он начал учиться в фабрично-заводском училище.
Мечта-мечтой, а после школы ФЗО отец устроил его кочегаром на паровоз. К этому времени он уже познакомился с условиями занятий по планеризму в только что организованном аэроклубе и стал готовиться к поступлению в летную школу.
Первым делом он раз и навсегда расстался с куревом, которым иногда баловался тайком от родителей в кругу сверстников. Вместе с верными друзьями по спорту и авиакружку при заводе Вовой Бобровым и Гришей Онуфриенко смастерил всамделишный параплан и впервые в жизни воспарил в небо с ближайшего террикона. Не удивительно, что прежний уклад жизни приобрел иной смысл и направленность, растаял, как черная туча поутру с восходом солнца.
Хулиганистый мир улицы, где его любили за благородство и силу, уступил учебе на вечернем отделении рабфака при единственном в городе институте. От паровозной топки его перевели помощником в кабину машиниста. Появилась возможность в свободное время заниматься на пилота-парителя при аэроклубе. Разбуженная тяга к знаниям не знала ни усталости, ни границ. В неполных семнадцать лет ему доверили паровоз и выдали удостоверение пилота-парителя, аттестат об окончании рабфака и два диплома: мастера спорта по вольной борьбе и легкой атлетике.
Не останавливаясь на достигнутом, он поступает заочно на физико-математический факультет Луганского пединститута.
Учительство его не привлекало. Ему просто нужны были новые и новые знания. Он хотел только летать. Однако в летную школу военных летчиков его не брали по возрасту. Не зная куда и на что расходовать свою неистощимую энергию, он решил жениться на той самой девушке, с которой учился в школе и с которой дружил с памятного кулачного боя. Но… когда родители назначили день свадьбы, его — о, радость! — вызвали в горком комсомола и предложили комсомольскую путевку в Гатчинскую летную школу.
Жених побледнел, потом покраснел. Переложил билет из руки в руку. Вздохнул и наконец широко открыл рот: «А-а… я сейчас не могу. Можно отложить выезд на неделю?»
