в Печищах, где он жил, встретил его местный житель и низко поклонился. В разговоре выяснилось, что этот житель знает Купалу — читал его стихотворения и узнал по снимку, помещенному в газете вместе со стихами. Потому и поклонился, как знакомому.
«Видишь ли,— продолжал Янка,— что мои стихи переводят на другие языки, в том числе и на татарский, это я знал, конечно, но что читатель — татарин, и узбек, и армянин, и чуваш — считает меня своим личным знакомым, это я как-то особенно почувствовал именно тогда, на берегу Волги, и еще тогда же понял, почему сибиряк или уралец с таким же упорством защищает мою Беларусь, с каким он защищал бы свою родную землю: вся советская земля для нас является родиной и всякий из нас пойдет на любые жертвы, чтобы защитить любой уголок ее. В этом наша сила, и отсюда моя уверенность в том, что скоро я снова увижу свою Беларусь свободной и цветущей, как когда-то, и ты, Костя, снова приедешь ко мне в Левки, и мы снова сядем с тобою на обрыве над Днепром…
Я слушал Янку и понимал «Походный марш» Хачатуряна…
Это было ранним утром 26 июня».
Значит, ни о какой смерти, тем более о самоубийстве, о чем кое-кто не только говорит, но уже и пишет (например, С. Янович в польском журнале «Литература в мире»), Янка Купала не помышлял. Он был занят совсем иными заботами — насущными, жизненными, творческими. Он мечтал об освобождении родной Беларуси, о том, как возвратится домой, будет там жить, работать.
28 июня, всего за несколько часов до смерти Янки Купалы, с ним встречался известный исследователь и переводчик белорусской литературы Е. Мозольков. Вот что он впоследствии написал:
«Никогда не изгладится в памяти последняя встреча с Янкой Купалой 28 июня 1942 года, за два-три часа до его нелепой, случайной смерти. Иван Доминикович встретил меня как-то особенно ласково, тепло, обнял, поцеловал. Вид у него был свежий, настроение хорошее. Как выяснилось, перед самым моим приходом он хорошо поспал, отдохнул. Мы сидели вдвоем в номере гостиницы «Москва»… Перед нами на столике лежала большая коробка великолепных шоколадных конфет. В те времена, когда обыкновенный кусочек сахара считался значительной ценностью,— это была необычайная роскошь. Я взял одну конфету, а затем не без колебаний потянулся за другой…
Иван Доминикович засмеялся:
— Вы больше жалеете их есть, чем я… Скажу вам по секрету: через неделю мое 60-летие. Заранее приглашаю вас. Вот тогда уже мы посидим как следует. Да… для дочурки обязательно возьмите…
— Так ей же только десять дней, еще рано конфетами баловаться.
Иван Доминикович молча заулыбался своей ясной, открытой, доброй улыбкой.
Заговорили об издательских делах.
Я рассказал Ивану Доминиковичу, что в Детгизе только что вышла составленная мною книжка его стихов. Для него это явилось приятной неожиданностью. Чувствовалось, что он искренне обрадовался.
— Кстати, завтра, Иван Доминикович, можно получить авторские экземпляры и гонорар.
Мы договорились, что 29 июня, то ость на следующий день, в 12 часов мы встретимся в Детгизе.
— Не забудьте, приходите, Евгений Семенович. Может так случиться, что я не встречу там никого из знакомых. Как-то неудобно самому представляться... [...]
...Распрашивая меня [...] о разных новостях «в издательских сферах», Купала очень радовался тому, что он снова видит родную Москву, где, по его словам, он уже встречался со многими близкими его сердцу людьми — русскими, украинскими, белорусскими писателями, многими земляками-белорусами. Москва, говорил Купала, несмотря на войну, поразила его своей отменной чистотой, порядком.
— Она сейчас какая-то особенно красивая.
Наша последняя встреча была сравнительно недолгой. Зазвонил телефон, на десятом этаже Янку Купалу ждали друзья. Иван Доминикович уговаривал меня пойти вместе с ним, но в тот день я торопился домой.
— Ну ладно, на моем шестидесятилетии посидим уж как следует,— повторил Иван Доминикович.
Я проводил его до лифта (он жил на четвертом этаже), мы простились.
Я вышел из гостиницы в приподнятом настроении: впереди два свидания с Янкой Купалой… А через несколько часов мне позвонили, что его нет в живых… Эта весть ошеломляла, казалась дикой, неправдоподобной. Представление о смерти никак не вязалось с тем обликом поэта, каким я знал его в течение многих лет и каким видел во время нашей последней встречи,— жизнерадостный, полный планов на будущее и лучших надежд, душевный, ласковый…»
Действительно: на десятом (по некоторым сведениям — на девятом) этаже гостиницы «Москва», в номере, где жил М. Лыньков, бывший тогда председателем правления Союза писателей БССР, Янку Купалу ждали — там собрались белорусские писатели, которые находились в то время в столице нашей Родины. Был накрыт стол — кое-какие закуска и выпивка.
Янка Купала ни к закуске, ни к выпивке не прикасался. Крепких напитков он давно уже не употреблял. К тому же, вот-вот, с минуты на минуту должна была прийти к нему в гостиницу корреспондент газеты «Известия», потому Купала разве что для приличия, чтобы на него не обижались, раза два-три пригубил из стакана, в который было налито шампанское.
К. Крапива, который был среди других белорусских писателей в номере, писал: «Последний раз я видел Янку Купалу опять же у Михася Лынькова за час до его трагической смерти. Кроме нас троих, в номере было еще человек пять наших общих знакомых. Я на короткое время отлучился в город, а когда возвратился в гостиницу, меня громом поразило известие: Янка Купала погиб».
О том, что происходило в комнате, где были Янка Купала, М. Лыньков и «еще человек пять наших общих знакомых», в тот час, пока отсутствовал К. Крапива, можно судить по воспоминаниям П. Глебки, которыми он делился, выступая на одном из вечеров в г. Борисове 19 июня 1962 года (к счастью, сохранилась магнитофонная запись этого выступления). П. Глебка, как он рассказывал, зашел в номер к М. Лынькову часов в девять-десять вечера. В номере было шумно, говорили все вместе, так что, когда раздался телефонный звонок и М. Лыньков, подняв трубку, выслушал звонившего, он вынужден был прервать разговор и попросил разговорившихся гостей выйти на балкон и закрыть за собою дверь, ибо, мол, ничего не слышно. Вместе
