Это было началом. Генрих Бёлль еще раз вернулся к своему заявлению, когда в конце мая выступал с докладом на конгрессе международного ПЕН-клуба в югославском городе Орхиде.
«Франкфуртер альгемейне» сообщила об этом 27 мая в статье Андреаса Разумовского — «ПЕН и границы»:
«…Генрих Бёлль в Орхиде высказал пессимистический взгляд на возможности в будущем осуществить конкретные политические цели ПЕН-клуба. По его мнению, положение творческой интеллигенции в Советском Союзе наглядно ухудшается, и создание советского ПЕН-центра в настоящее время для него, Бёлля, непредставимо, „если видеть в хартии ПЕН-клуба минимум нравственных обязательств“.
В качестве особенно вопиющего случая Бёлль рассматривает преследование и „разжалование“ (как в армии) ленинградского профессора Эткинда. Он лично хорошо знаком с Эткиндом и знает его как человека совершенно аполитичного. Теперь его лишили средств к существованию только вследствие дружеских отношений с Солженицыным и Бродским. Практика советского Союза писателей не имеет ничего общего с элементарнейшими предпосылками ПЕН-клуба или других западных литературных объединений, которые существуют для того, чтобы защищать своих членов от преследований и ущемлений. „Мрачная сторона советского Союза писателей в том, что они сразу же исключают своих членов, едва только те оказываются в трудном положении“.»
Генрих Бёлль произносил эти слова, еще не зная подробностей дела. Нет, Союз советских писателей не тогда исключил меня, когда я оказался в трудном положении, его руководители активно способствовали тому, чтобы создать это положение «трудным» и даже невозможным: они не просто исключили, выполняя чье-то предварительное решение — они разыграли комедию политического суда и, ничего толком не зная о предъявленных обвинениях, согласились играть роль инквизиционного трибунала.
Между тем, информация, поступившая на Запад, распространялась. 19 мая «Вашингтон пост» опубликовала полный текст заседания Ученого Совета педагогического института им. Герцена, а также мое «Заявление для печати», датированное 3-м мая и тогда же переданное иностранным корреспондентам:
25 апреля Ученый совет Ленинградского педагогического института им. Герцена освободил меня от работы в институте, где я преподавал 23 года, и лишил ученого звания профессора. В тот же день состоялось заседание ленинградского секретариата Союза писателей, и я был исключен из Союза, в котором состоял около 20 лет. Все это происходило в мое отсутствие, — я болел. Зато в обоих заседаниях принимали участие представители КГБ. На Ученом совете был оглашен документ, озаглавленный «Справка», в котором перечислялись мои «преступления» перед Советским государством. Это список вырванных из кон текста, произвольно истолкованных отдельных фраз или иных ничем не мотивированных обвинений; он содержит, например, упоминание о моих «методологических ошибках» 1949 года — года, когда у нас теория относительности и кибернетика объявлялись идеологическим бредом, а Т.Д. Лысенко и его ученики рекомендовали выращивать дуб на вязе.
В «Справке» упоминается о том, что в 1964 году я выступал свидетелем защиты по делу И. Бродского и не раскаялся в этом. Глухо говорится, будто бы у меня хранилась рукопись А. Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» — последнее обвинение основано на сбивчивых показаниях машинистки Е.Д. Воронянской. Как уже известно мировой общественности, эта семидесятилетняя женщина покончила с собой после нескольких допросов в августе 1973 года. Другие обвинения столь же мало мотивированы: они подкреплены ссылкой, например, на неизвестного мне бывшего власовца, которому якобы что-то говорила про меня та же Воронянская. В конечном счете все обвинения сводятся к одному: что я лично был знаком с Иосифом Бродским и Александром Солженицыным, встречался с ними и даже, как сказано в «Справке», «оказывал практическую помощь». Этих обвинений оказалось достаточно, чтобы сделать вывод, формулированный в той же «Справке»: «Эткинд сознательно на протяжении долгого времени проводил идеологически вредную и враждебную деятельность. Он действовал как политический двурушник». А вывода этого было достаточно для профессоров института, являющихся членами Совета, и для секретарей Союза писателей, чтобы подвергнуть меня гражданской казни. Ни один из них не поинтересовался моей реальной биографией, ничуть не похожей на тот перечень прегрешений, который содержится в «Справке». Я ведь не только делал «методологические ошибки», но и, скажем, воевал четыре года. Это при совершении обряда гражданской казни не учитывается. Что же влечет за собой такая казнь? А вот что:
Будучи уволен из института, я лишен возможности преподавать; будучи исключен из Союза писателей, я не имею возможности публиковать мои работы. Запрет распространяется даже на мое имя. На основании ряда бессодержательных обвинений начисто стирается моя многолетняя научная и литературная работа, а я сам и моя семья фактически лишаемся средств к существованию.
Да, я знаком с А. Солженицыным. Да, я выступал свидетелем по делу Иосифа Бродского и по мере сил помогал молодому поэту публиковать переводы, которые давали ему кусок хлеба. Да, я писал книги и статьи, в которых пытался высказывать собственные взгляды на французскую литературу, русский стих, немецкую драматургию. Все это я делал в твердой убежденности, что способствую росту отечественной культуры, во имя которой живу. Занимаясь теорией и историей художественного перевода, я был твердо уверен, что способствую дружбе между народами, говорящими на русском, французском и немецком языках.
В «Справке» все мои сочинения названы «вредными», «враждебными». Однако десятки критиков и сотни читателей с одобрением и благодарностью отзывались о таких моих книгах, как «Поэзия и перевод» (1963), «Об искусстве быть читателем» (1964), «Семинарий по французской стилистике» (1965), «Французские стихи в переводе русских поэтов» (1969 и 1973), «Разговор о стихах» (1970), «Бертольд Брехт» (1971), «Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина» (1973).
И вот оказалось достаточно двух-трех фраз из частных писем и записок, фраз, не ставших достоянием гласности, чтобы зачеркнуть все написанные мною книги и другие, возможные будущие книги, и чтобы лишить ученого и литератора возможности разговаривать со студентами и читателями, обречь его на немоту, на гражданскую смерть.
Мое поколение хорошо помнит собрания 1949 года: в ту пору из университетов выгоняли лучших профессоров, наших учителей, а из литературы — лучших писателей. Я не сравниваю себя с ними. Но мое поколение до смертного часа не забудет кровожадного единодушия, с которым ораторы на таких собраниях клеймили Жирмунского, Эйхенбаума, Азадовского, Гуковского, и требовали их немедленного устранения из Ленинградского университета. Прошло ровно четверть века. Правда восторжествовала. Издаются и переиздаются книги настоящих ученых, некогда гонимых и даже уничтоженных физически, а писания хулителей преданы забвению, их имена окружены презрением. Казалось бы, возродить 1949 год невозможно…
Увы, не только возможно, но и куда как просто. Профессора, писатели, поэты знают своего
